85

Глава 4 «ОГОНЧАРОВАННЫЙ» ПУШКИН

Ветрена с подругой. Девичьи разговоры. Сватов­ство. Семейная тайна Гончаровых. Бегство Пуш­кина на Кавказ. Тоска Наташи. Семейные драмы Гончаровых.

86

Катенька Малиновская еще на балу у губер­натора Голицына поняла, что Пушкин появил­ся среди Гончаровых из-за Таши.

Бывая в Москве, Пушкин часто заглядывал к Малиновским на Мясницкую, любил их мо­лодежный кружок. Ухаживал за приглянувши­мися ему девушками. И Катя хорошо изучила повадки поэта, слегка увлеченная им, как и все девушки.

Сейчас Пушкин явно был влюблен. И Катя прошептала это Таше еше на балу. А увидев, как подруга покраснела и смутилась, поняла, что и Таша неравнодушна к поэту.

На следующий день Катерина Малиновская приехала к Гончаровым, и они долго шушука­лись с Ташей.

- Будь осторожна, - предостерегала Катя подругу. — Поэты очень влюбчивы, горячи, но быстро остывают. Однако быть музой поэта, мне кажется, мечта каждой женщины. Ты по­думай, сколько красивых и умных женщин ка­нуло в лету, не влюбив в себя достойных муж­чин. Наша женская доля — быть достойной спутницей мужчины. И как хочется, чтобы мужчина был достойным, чтобы не напрасно мы отдали ему свою честь, заботу, ласку. Так что, душенька, тебе повезло, что такой умница, остроум, первый поэт России, не просто обра-

 87

тил на тебя внимание, неравнодушен он и без того к женскому полу, а влюбился в тебя!

— Откуда ты знаешь? — возразила Таша.

— Знаю, — строго оборвала сомнение подру­ги Катрин. — Я знаю. И, если будешь умницей, а я в этом не сомневаюсь, то Пушкин, может, скоро посватается к тебе.

—  Посватается?! — удивилась Таша. — Умо­ляю, не вздумай это при маман сказать, она ре­шит, что я кокетничала, а гнева ее я ужасно бо­юсь.

—  Не бойся. Я никому не скажу. Даже сест­рам. Они не заметили, как Пушкин обожает те­бя, и гадают, которая из вас его заинтересовала. Пусть гадают, а мы с тобой будем тихонько ждать, что будет дальше. Ну, хоть немножко нравится тебе Пушкин?

Таша опять засмущалась и промолчала.

— Ты его еще не знаешь, — не дождавшись ответа, продолжала Катя. — У него чистая, детская, доверчивая душа. В обществе он бы­вает иногда груб, но это для защиты своей ра­нимой души. Ты можешь очень помочь ему в жизни.

— Слушай, давай посмотрим гороскоп. Как там Дева и Близнец подходят друг другу.

Таша принесла журнал с гороскопами.

— Смотри, Близнец и Дева могут отлично ла­дить. Спокойная, холодноватая Дева и нужна

нашему неустроенному, переменчивому, горяче­му Близнецу. Ты, домовитая труженица, добрей­шая и нежнейшая, сможешь смягчить его горя­чие порывы. И такому разговорчивому мужчине нужна жена-молчальница. Ты не любишь рос­кошь. Он — тоже. Он расточителен. Ты его приу­держишь. Вы оба любите поострить...

—  Катрин! - перебила подругу Таша, — он еще не посватался, а ты уже в жены к нему ме­ня записала. Давай, лучше вышивкой займем­ся, — и Таша повела Катю к своим пяльцам.

В комнату шумно вошли сестры Наташи и модистка Соня.

— Таша, посмотри, как мое новое платье? — спрашивала Катерина, вертясь перед Наташей.

- Замечательно, — в унисон с Катрин Мали­новской сказала Таша.

- Не представляю, как наша мама выдержи­вала бал в модных тогда распашных платьях на фижмах, — сказала Александра.

— Да уж, — поддержала Катерина, — мы сей­час без корсетов и фижм, как взмыленные ло­шади после танца...

- Трико тоже нам жару придает, и уже сво­бодная туника от него не спасает, — возразила Таша. - Все-таки наши мамы и бабушки были изящнее в своих двух платьях и корсетах, пря­мо как фарфоровые статуэтки. Мне нравится их старая мода. К тому же она скрывала недос-

 89

татки фигуры. Вот наша тетушка Екатерина Ивановна — как хороша в своем старомодном распашном платье.

— И все-таки вы очаровательнее, — поддер­жала разговор модистка Соня. — К тому же, платья с фижмами и корсетом — не для совре­менных быстрых танцев и переполненных за­лов, когда яблоку негде упасть. И современ­ный классический стиль делает вас божест­венными грациями, подчеркивает все ваши достоинства.

—  О каких это достоинствах идет речь?! — строгим голосом прервала разговор вошедшая Наталья Ивановна. — Ты, Соня, смотри не ис­порти мне дочерей, воспевая их достоинства. Скромности их надо учить, чтоб не возомнили о себе красавицы, не вздумали кичиться и же­маниться.

Мать критическим взглядом осмотрела, по­вертев дочь, платье Катерины, и добавила:

—  Не забудьте шали накинуть перед балом, ночи еще холодные, — и ушла так же тихо, как вошла.

—  Да, одно плохо в новой моде — воздуш­ность платьев и нежелание девиц надевать шу­бы и ботинки, — поддержала Соня предостере­жение Натальи Ивановны. — Мыслимо ли в легких туниках, хоть и с шалью, и тряпичных туфельках полчаса на московском морозе до-90

 91

бираться до бала. А обратно — еще хуже: разго­ряченные — опять на мороз... Вон девица Кли­мова, говорят, и умерла от простуды...

Девушки переглядывались и посмеивались.

— Да что с вами поделаешь?! — безнадежно отмахнулась от их смеха Соня, — мода!!!

Модные шали пришли из Европы. Их вязали из тонкой пуховой шерсти тибетских коз. Стои­ли они дорого, но из тринадцати граммов шерс­ти вязали шаль размером четыре метра на пол­тора. И это тянуло на двенадцать тысяч рублей.

Так что девицы Гончаровы могли только мечтать о такой шали. У них были попроще, из своих коз, связанные руками крепостных, но тоже довольно симпатичные.

Модно было не просто накинуть шаль на пле­чи, а суметь в нее задрапироваться. Шаль должна была красиво, складками, спадать с плеч. И про женщин тогда говорили не «хорошо одета», а «хо­рошо драпирована».

И если в восемнадцатом веке позволялся до­вольно глубокий вырез на груди — декольте, но считалось неприличным открыть постороннему взгляду щиколотку на ноге, то теперь женское платье слегка укоротилось и модным стало — открывать щиколотку.

Туфельки, в виде лодочки, шились теперь из материи и лентами закреплялись на щико­лотках, как античные сандалии. Это делало

девичью ножку необыкновенно изящной, и, говоря современным языком, сексуальной.

Во второй приезд Пушкина к Гончаровым его встретили заметно холоднее.

Натали старалась держаться подальше от не­го, и мать зорко за ней следила. О том, чтобы ос­таться с девушкой наедине, не могло быть и речи.

Во всех домочадцах чувствовалась какая-то напряженность, будто чего-то они опасались. Отца Натали Пушкин так еще и не видел.

Вдруг в самом разгаре разговора дверь шумно распахнулась, и в нее влетел, отмахиваясь рука­ми, будто отбиваясь от кого-то, удерживающего его, мужчина в домашнем халате, весь какой-то помятый.

Он был явно выпивши. На небритом лице просматривались черты былой красоты. А по тому, как вошедший, увидев чужого человека, моментально изменил свое поведение, стало ясно, что это человек с великолепными светс­кими манерами.

Все Гончаровы при шумном появлении гла­вы семьи, а это был именно он, вскочили с мест, тревожно уставясь на вошедшего. Поняв, что он успокоился, все сели, но продолжали с опаской наблюдать за вошедшим.

— Глава семейства — Николай Афанасьевич Гончаров, — будто сквозь зубы процедила На­талья Ивановна, представляя мужа Пушкину.92

— Александр Сергеевич Пушкин.

Николай Афанасьевич, до того как-то вино­вато прячащий глаза, оживился, принялся пристально рассматривать гостя и крепко жать ему руку.

—  Читал, читал. Великолепно. Гениально. Сам в молодости баловался сочинительством, но — не дано. Перед вашим талантом прекло­няюсь, а сам теперь лишь музыцирую, — и он направился к висящей на стене скрипке.

Пушкин заметил, что семейное напряжение при появлении старшего Гончарова не спадает, что все пристально следят за его кружением по комнате. И максимума это напряжение достиг­ло тогда, когда Николай Афанасьевич, двига­ясь к скрипке, вдруг развернулся, подошел к застекленному шкафу, открыл его и потянулся к графинчику.

Пушкин понял, что старший Гончаров опас­но закладывает за воротник, и семья боится за последствия. Понял он также, что Гончаровы не забудут этого своего унизительного напряжения, и, возможно, Пушкина сюда больше не допустят.

Он не стал испытывать судьбу, поспешил удалиться, а на следующий день отправил к Гон­чаровым Толстого-Американца в качестве сваха.

Так и получилось, что не успела Таша ре­шить хотя бы для себя, нравится ей Пушкин или нет, как он сделал уже предложение. Таша

 93

сама не знала, что отвечать, но мать решила за нее твердо:

- Молода еще очень!

Когда Толстой передал Пушкину ответ На­тальи Ивановны, Пушкин пришел в отчаянье.

Он, конечно, поторопился с предложением. Это он понимал, но такого резкого отказа не ожидал. Все-таки бесприданница. Ему говори­ли, что несмотря на красоту Натали, никто еще к ней не сватался...

Пушкин метался по Москве, как тяжело ра­неный зверь. Весь его мир, разнообразный и интересный, сошелся сейчас на этой гордой девочке, не желающей его знать. Его, внима­ния и любезности которого добивались десят­ки женщин.

Он зашел в Английский клуб, стал просмат­ривать новости в газете и обмер. «Московский телеграф» писал, что на состоявшемся в резиден­ции московского генерал-губернатора балу ста­вили «живые картины» и «маленькая Гончарова в роли сестры Дидоны была восхитительна».

«Наваждение какое-то!»

Наташа, действительно, великолепно изоб­ражала муз и богинь Эллады. Исчезали застен­чивость, закрытость. Красавицы-богини ее бы­ли пленительны. Так что слава юной актрисы дошла уже и до столицы.

94

«Это не отказ, не отказ, Таша, действитель­но, очень юна, надо набраться терпения и по­дождать», — успокаивал себя Пушкин.

Но никакого терпения не получалось. Им овладело такое отчаянье, что дальше жить ста­ло невмоготу, хотелось наложить на себя руки. Он прикинул: два года ему предстоит прожить до восемнадцатилетия любимой. И понял, что не только два года, а и месяца, недели, дня, он существовать не может.

Невыносимая, просто физически ощущае­мая тоска навалилась на него, даже напиться не хотелось. Не хотелось ехать к цыганам, что он частенько делывал, чтобы разогнать печаль, не хотелось встречаться с друзьями, не хотелось садиться за стол и работать...

«Я пропал, — думал Пушкин, валяясь на ди­ване, не в силах встать к ужину. Есть совсем не хотелось, хотя у него с утра во рту ничего не бы­ло. — Бежать, бежать, бежать, куда угодно, бе­жать как можно дальше».

И ночью Пушкин уехал из Москвы.

Младший брат его Лев, юнкер Нижегородс­кого драгунского полка, служил в это время на Кавказе. Левушка, так его называли в семье, был на четыре года младше. Он был любимцем матери. Пушкин все детство ревновал мать к нему. Надежда Осиповна часто ласкала Левуш­ку и — никогда Сашу.

W     95

Избалованный чрезмерной любовью, Ле­вушка вырос ленивым и расточительным. Поу­чился в Петербурге в пансионе, но не закон­чил. Пытался найти себя в армии и на государ­ственной службе, но и тут у него ничего не вышло. А уж потом он и не старался пристро­иться, кутил, играл в карты. Долги обычно оп­лачивал старший брат. Хоть и сердился, но всегда выручал. Теперь Левушка отправился испытывать свою судьбу на Кавказ.

Пушкин сначала радовался отъезду брата, надеялся, что тот остепенится в армии. Но те­перь там шла война, и Пушкин волновался за Левушку.

Однако совсем не заботы и волнения о брате погнали его на Кавказ. «Непроизвольная тоска гнала меня», — напишет он потом. Ему было все равно, куда ехать, только бы из Москвы, только бы подальше от Наташи, от всех друзей, чтобы не видеть ее, ни с кем не говорить о ней, забыть, вычеркнуть из памяти...

Пушкин решил, что поможет ему в этом лучше всего война. Если ему не суждено соз­дать семью, то можно и умереть на поле бра­ни. Уезжал он в своей коляске, на переклад­ных, без разрешения властей, и это не сулило ничего хорошего, но Пушкину было теперь все равно...96

97

Не рассеивали его тоску ни замечательные пейзажи, как раньше бывало, ни дорожные пе-репетии.

Уже в дороге он писал матери Наташи: «На коленях, проливая слезы благодарности, дол­жен был бы я писать вам теперь, после того, как граф Толстой передал мне ваш ответ: этот ответ — не отказ, вы позволяете мне надеяться. Не обвиняйте меня в неблагодарности, если я все еще ропщу, если к чувству счастья приме­шиваются еще печаль и горечь; мне понятна осторожность и нежная заботливость матери! — Но извините нетерпение сердца больного, ко­торому недостаточно счастье. Я сейчас уезжаю и в глубине своей души увожу образ небесного существа, обязанного вам жизнью...

Удостойте, милостивая государыня, при­нять дань моего глубокого уважения».

Все его мысли крутились вокруг Гончаро­вой. По глазам Таши он видел, что не противен ей, может, она не против выйти за него, но На­талия Ивановна не давала им поговорить нае­дине. И Пушкин понимал, что отказ из-за мо­лодости невесты — лишь отговорка.

«Ах, украсть бы ее, увезти на край света или за границу, подальше от матушек и батюшек». Учудила же его сестричка Ольга.

К Ольге посватался Николай Павлищев, со­ученик брата Левушки по Благородному пан-

сиону при Царскосельском лицее. Приличный молодой человек, музыкант-любитель, пробу­ющий себя в переводе литератор... но родите­лям Пушкиным он не понравился: прост очень и беден. Они запретили дочери даже танцевать с Павлищевым.

Ольге было уже за тридцать. Старая дева. И то ли чтобы просто выйти, наконец, замуж, то ли по любви, она не хотела порывать с Павлищевым. И вот однажды на балу, когда родители были в дру­гой зале, Ольга протанцевала с Павлищевым подряд два тура мазурки. Кто-то доложил об этом Надежде Осиповне. Та влетела в танцевальный зал разъяренная и на виду у всех так толкнула дочь, что Ольга упала и потеряла сознание.

На следующий день Ольга написала жениху, что согласна идти под венец без благословения родителей.

Павлищев не стал медлить, назначил день венчания и договорился с Ольгой о встрече. Днем, не вызывая подозрений, Ольга вышла из дома. У ворот ее ждал жених с санями. Сани скоро помчались в Измайлово, где молодые и были обвенчаны в церкви Святой Троицы, по месту службы Павлищева.

После венчания Ольга, как ни в чем ни бы­вало, отправилась домой, а Павлищев вернулся в свою холостяцкую квартиру.98

Родители не заметили отсутствия дочери. Но надо было как-то улаживать дело. Ольга по­ехала к своей давней подруге Анне Керн, зная, что та поможет ей примириться сначала с бра­том Александром, а потом придумает и далее, что делать.

Анна снимала квартиру у Дельвига, прияте­ля брата Александра. Ольга постоянно бывала здесь. Тут и с братом часто виделась. Теперь подруги обсуждали, что делать Ольге. Как ввес­ти Павлищева в семью Пушкиных.

Анна Керн посоветовала вызвать Пушкина. Ольга сомневалась. У Александра отношения с родителями тоже были неважные.

— Он может только все испортить, — говори­ла Ольга. — У маменьки и к нему полно претен­зий. А если он за меня будет заступаться, то вы­зовет еще больший гнев родителей.

—  Ну, хотя бы для того, чтобы посовето­ваться, надо позвать Александра, — настаива­ла Анна.

Так и поступили. Пушкин был ошеломлен происшедшим. С Ольгой они были дружны с детства. Пушкин называл ее «друг бесцен-цый»и очень любил сестренку. Все лучшие детские воспоминания его были связаны с Ольгой. Она была первой слушательницей его детских сочинений. Они, чтобы ни случилось, всегда приходили друг другу на помошь.

 99

Поэтому Пушкин только шутя отругал ее:

— Ты мне испортила моего Онегина: он дол­жен был увезти Татьяну, а теперь этого не сде­лает.

Пушкин пошел к родителям, три часа угова­ривал их простить дочь. Надежда Осиповна примирилась, а отец Сергей Львович ни за что не соглашался благословить дочь.

Надежда Осиповна втайне от мужа дала сы­ну семейную икону Божией Матери, чтобы от имени семьи благословить сестру.

Пушкин отправился обратно к Керн, где его, волнуясь, ждали влюбленные, и, вместе с Анной Керн, они благословили молодоженов.

Только спустя много времени родители при­мирились с Ольгой. Вобщем-то они очень лю­били ее, больше, чем старшего сына, и, нако­нец, уступили и благословили дочь.

«Вот бы мы зажили наедине с Ташей, — меч­тал Пушкин. — Наташа — богиня, она никогда не станет такой, какова ее матушка. Детская простота, кротость и застенчивость ее — умо­помрачительны, голос тихий, будто вкрадчи­вый, призывает мужское сердце к покрови­тельству, защите этого нежного непорочного существа, хочется всю оставшуюся жизнь от­дать этой необыкновенной девочке».

В России была весна, а на юге, к которому Пушкин приближался, стояло уже лето. Днем в

100

степи солнце пекло неимоверно, раскаляя и вновь возникшую печаль. Пушкин гнал лоша­дей, будто убегая от своего отчаянья, стремясь скорее свидеться с братом, с войной.

До глубокой ночи, и большую часть дороги, приходилось ехать в темноте. Сон не шел, и Пушкин начал обдумывать «Роман на Кавказс­ких водах». Московская барыня везет на воды свою больную дочь Алину Корсакову. Там в Алину влюбляется декабрист Якубович. Алина тоже влюблена, но мать даже слышать не хочет об их взаимной любви. Тогда Якубович похи­щает Алину. Имя и фамилия были от былой не­весты, внешность и образ рисовались - ны­нешней.

Жар любви Пушкину никак не удавалось погасить, и он надеялся развеять его, описав в подробностях похищение Натали и их совмест­ную жизнь.

Чудное лицо ее было прямо перед ним. Пушкин видел то ли во сне, то ли наяву Натали рядом с собой, в кибитке, в белом воздушном платье, с обнаженной лебединой шеей и обна­женными плечами. Он прижимал к груди ее маленькую головку, целовал детские пухлень­кие губы, ясно ощущая волшебную сладость этого поцелуя.

Но когда Пушкин на Кавказе попытался за­писать обдуманное в дороге, то застрял на

 101

длинном описании сборов барыни с дочкой в дорогу, которое было, в основном, набросано дорогой же, на коротких ночлегах. Дальше ро­ман не пошел. Кавказские события так захва­тили Пушкина, что и отчаянье поослабло, и жизнь приобрела другой смысл.

Родным и друзьям Пушкин долго не писал. И поползли слухи, что он бежал через Кавказ в Турцию, что именно с этой целью он на Кавказ и отправился. Никто из его близких не знал о его сватовстве и отказе Гончаровых.

Намеченный Пушкиным маршрут еще не был завершен, а дальнейшее движение по Во­енно-Грузинской дороге уже было опасным. Можно было попасть и под шальную пулю, и под прицельную, горцы контролировали и час­тенько простреливали насквозь долину Терека. Но спутникам Пушкина казалось, что он ищет пулю, потому что не только не остерегался, а постоянно проявлял совершенно неоправдан­ную, ненужную храбрость. И торопился так, будто за ним гнались.

Тоска действительно гнала и гнала его. Пушкин отправил свою тяжелую коляску с поклажей другой дорогой, а сам верхом ехал по короткой горной тропе, зачастую такой узкой, что лошадь одним боком задевала скалу, вокруг которой вилась дорога, а другой бок нависал над пропастью, в глубине которой безумство-102

вал и ревел Терек. Свирепое веселье стихии опьяняло Пушкина, сами собой рождались строчки...

Кавказ подо мною. Один в вышине Стою над снегами у края стремнины...

Как только он оставался один, печаль опять крепко опутывала его. Но и с людьми было тя­жело, потому что он не мог вести простые буд­ничные беседы. Внутри все бурлило, как Терек, и любой пустяк приводил его в неистовство. Только движение, или быстрая езда, или труд­ный, опасный переход через перевал вносили какое-то временное успокоение.

Поэтому, когда в одном месте ему не уда­лось поменять лошадь, он не стал ожидать и отправился по опасной горной, очень гряз­ной, дороге пешком один, пройдя так десять километров.

Все спутники посчитали поступок Пушкина полным безумием, и никто не отважился идти вместе с ним. Но, как часто бывает, когда чело­век с безумной храбростью ищет смерти, смерть обходила его стороной.

Пушкин надеялся, что найдет брата в Тиф­лисе, и вместе с ним отпразднует 26 мая свое тридцатилетие. Однако брата в Тифлисе не оказалось, кавказский корпус уже выступил к передовым позициям. Пушкин готов был бро-

 103

ситься вдогонку, но не тут-то было, на передви­жение в районе боевых действий требовалось особое разрешение, которого Пушкин прождал почти полмесяца, метался по окрестностям, но написал, наконец, письма друзьям.

Брата он все-таки нашел, уже на передовой. А потом и друга Николая Раевского, и лицейс­кого товарища Пущина... Пушкин был в вос­торге.

— Ну, скажи, Пущин, — теребил он друга, — где турки и увижу ли я их; я говорю о тех тур­ках, которые бросаются с криком и оружием в руках. Дай, пожалуйста, мне видеть то, за чем сюда с такими препятствиями приехал!

Ему удастся увидеть турок. Вначале, когда Пушкин, прикрепленный к Нижегородскому драгунскому полку, которым командовал Ра­евский, бродил в щегольском черном сюртуке и в блестящем цилиндре, солдаты, еще не зная, кто он такой, принимали его за священника, звали драгунским батюшкой. А потом им пришлось увидеть его в кургузом пиджачке, скачущим с саблей наголо против турок, а в другой раз Пушкин, схватив пику убитого каза­ка, устремился к туркам.

Узнав позднее, что Пушкин не просто отка­зался от нее после неудачного сватовства, а уе­хал на войну, Наташа очень волновалась, ду­мая, что из-за нее он рискует жизнью.

1L.104

 105

И была права. Задорная, а, может, отчаян­ная храбрость Пушкина вполне могла кончить­ся трагедией уже тогда, в 1829 году. Но друзья крепко стерегли поэта, не позволяя Пушкину встретиться с турками в опасной близости.

Обида и даже злость, возникшие в сердце поэта после отказа, утихли. Порой он уже рас­каивался, что уехал из Москвы, нестерпимо хо­телось увидеть Натали:

Я вас любил: любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем; Но пусть она вас больше не тревожет;

Я не хочу печалить вас ничем. Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим; Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам бог любимой быть другим. На холмах Грузии лежит ночная мгла,

Шумит Арагва предо мною. Мне грустно и легко, печаль моя светла,

Печаль моя полна тобою, Тобой, одной тобой... Унынья моего

Ничто не мучит, не тревожит, И сердце вновь горит и любит — оттого,

Что не любить оно не может. Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь

И без надежд и без желаний. Как пламень жертвенный, чиста моя любовь И нежность девственных мечтаний.

Наташа сначала радовалась тому, что Пуш­кин не появляется у них. Ей тоже было стыдно за отца перед Пушкиным. Не хотелось ссорить­ся лишний раз с матерью, которая строго пре­дупредила ее, чтобы и не мечтала о браке, пока сестры не выйдут замуж. И Натали была сог­ласна с этим. Всем было известно, как трудно выйти замуж старшим сестрам, если младшая выскочила вперед их.

Такое быстрое сватовство Пушкина стало для Наташи полной неожиданностью и напуга­ло ее. Она, как все девушки, конечно, думала о замужестве, но пока как об отдаленном буду­щем. И сердце ее было еще свободно.

И вдруг — невеста. Предложение Пушкина польстило ей. Они с сестрами не раз вели раз­говоры о своем будущем. Замуж девушек выда­вали по соображениям родителей. Старались выдать за обеспеченных или богатых. Мужчи­ны тоже предпочитали жениться на девушках с хорошим приданым.

Сестрам Гончаровым будущее не обещало ничего хорошего: ни приданого, ни наследства у них не было. Правда, материальные вопросы пока занимали их мало. Они опасались мужей-стариков. Хорошо, если удастся выйти за воен­ного. Военные все же образованны, воспитаны, учтивы. А выйдешь за старика-чиновника -помрешь со скуки.106

А пока девушки Гончаровы мечтали о принцах и исторических героях. У них еще было время по­мечтать.

Никто пока не делал им предложения. Ната­ша же только начала выезжать. Ей нравилось танцевать, участвовать в шарадах, нравилось мужское внимание. Однако такой красивой, какой ее увидел Пушкин, она себя не чувство­вала.

Потенциальные женихи пока еще не восп­ринимали ее всерьез. Хоть и прелестница, но слишком юна, чтобы свататься. Да и придано­го Гончаровы за дочерьми не обещают, считая, вероятно, что красавицы и без приданого най­дут себе женихов.

Поэтому вокруг Натальи вились, в основ­ном, студенты, сокурсники брата Дмитрия. Стояли в очереди, чтобы потанцевать с нею. И, танцуя, без устали соревновались друг с другом в красноречии. В пустой болтовне, как считала Наташа.

Бойкие и бесцеремонные, студенты объяс­няли молчаливость и сдержанность Наташи провинциальностью и принимались поучать девушку, советовали брать пример со светских львиц. От чего-то предостерегали, тормошили, поучали. Это ее обижало, и она еще больше за­мыкалась.

 107

Других сдержанность и молчаливость Ната­ши раздражала. Они считали, что девушка хо­лодна и расчетлива. Ехидничали: «Ждет бога­того жениха», часто говорили Наташе обидные слова. Так что детская радость от первых выез­дов на балы, от которых Наташа ждала какого-то чуда, уже начала развеиваться. А после обид­ных замечаний и поучений студентов Наташа возвращалась, бывало, со слезами.

У дедушки маленькой Таше жилось замеча­тельно. Она росла тихим, ласковым, спокой­ным ребенком. Все ее любили. Слуги и няньки нежили, а девочка одаривала их редкой, но очень ласковой улыбкой. Дедушка же просто заваливал ее подарками, выписывал игрушки и наряды прямо из Парижа. Когда Наталья Ива­новна в очередной приезд в Полотняный Завод увидела свою шестилетнюю младшенькую, то поняла, что надо спасать ее и защищать всех ос­тальных своих детей от баловства деда.

Сестры и братья Таши не имели дорогих платьев и подарков, и это могло развить в них завистливость и недоброжелательность к млад­шенькой. Да и для самой Таши такое баловство не могло быть полезным. Поэтому при первой же возможности Наталья Ивановна вызвала дочь из Полотняного Завода в Москву.

И на всю жизнь запомнила Наташа эту по­ездку в Москву: казавшееся бесконечным мо-108

розное путешествие в санях под тулупами, а главное - встречу с матерью и сестрами. Как мать приказала разрезать ее чудную соболью шубку, с алым бархатом, подаренную дедуш­кой, на палантинки и муфты всем дочерям, вы­делив Таше самый плохой ее кусок, чтобы прер­вать в зародыше притаившуюся в сердцах обде­ленных шубой Кати и Саши зависть, — один из самых страшных грехов по Божьим заповедям.

Не смея даже плакать под строгим взглядом матери, Таша, ошарашенная незаслуженной обидой, молча смотрела, как скользили нож­ницы по алому бархату любимой шубки. А ночью тихо плакала в подушку, укоряя себя в жадности, ведь для ее старших сестер разрезали шубку.

Баловство деда совсем не испортило роб­кую, мягкую натуру Таши. Но мать почему-то решила, что чрезмерная любовь деда изнежила ее дочь, и принялась грубо и требовательно исправлять мягкое дедово воспитание.

Так в Москве потекла совсем другая жизнь Таши. Она увидела впервые, как болен отец, как тяжело матери вести хозяйство, какая Наталья Ивановна нервная, резкая и... несча­стная.

Обновок у Таши с тех пор больше не было, все она донашивала за сестрами. Экономили на

 109

всем. Старались гостей после чая спровадить до обеда.

Таше не удавалось даже повспоминать вслух о своей прошлой счастливой жизни у дедушки, Наталья Ивановна сразу наказывала ее.

Нежностями и лаской Наталья Ивановна дочерей не баловала. И теперь словесная лас­ковость Пушкина расслабляла Наташу. К тому же она так преклонялась перед талантом поэта, что ужасно смущалась, чувствуя себя перед ним полной дурочкой.

Пушкин пугал ее своей напористостью, страстью. За все ее шестнадцать лет никто не го­ворил ей столько восторженных, возвышающих ее и нежных слов, от которых ее бросало в жар.

Он видел ее гордой красавицей. Она чувствовала себя провинциальной девушкой, задавленной семейными дрязгами, постоян­ным отсутствием денег даже на мелочи, млад­шей в семье, у которой нет никаких прав, но которая всем что-то должна. И понимала, что поэт, все преувеличивает — и свою влюблен­ность, и ее красоту. Поднимает ее на пьедестал, на котором она не сможет жить никогда.

Пушкин принимал ее сдержанность за рас­сеянность, безразличие и даже — холодность. «Первый раз в жизни я так робок», — думал он.

А Наташа от природы была медлительна и умеренна в чувствах. Бури страстей — это не для нее. Горячее работала ее голова, чем сердце. Но не для выгоды, а просто потому, что она та­кая от природы. И Пушкин потом убедится в ее бесхитростности.

Наташу поражала его удивительная просто­та, сердечность и даже робость перед ней: «Та­кой знаменитый поэт, все охотятся за ним, только бы посмотреть на него, послушать, а он клянется ей, девочке, что весь в ее власти. И это при огромном почитании его, восторге, где бы он ни появлялся. Ловкий танцор, встав с нею в пару, тушуется, как мальчик».

Свою внешность Натали тоже не считала важной в построении счастья.

Красавицей, но несчастной рядом с полусу­масшедшим отцом была ее мать, изнуренная большой семьей и постоянной нуждой, прев­ратившаяся, в конце концов, в жалкое и вмес­те с тем деспотичное существо.

Невинные шалости детей вызывали у нее ярость. Робкое возражение — страшные вспышки гнева. И тогда она могла метать в де­тей разные вещи, шлепать по спинам, и даже подросших детей больно хлестала по щекам.

Буря деспотизма матери в такие моменты пробегала по всему дому, все, попавшиеся под горячую руку разгневанной хозяйки, вскрики­вали от боли и испуга.

ill

Даже болезни детей не смягчали сердце На­тальи Ивановны, а, наоборот, раздражали. С удвоенной силой она обрушивала свои нравоу­чения и угрозы.

— Болезнь — Божье наказание, — шумела она.

Быстро угомонившись, Наталья Ивановна запиралась в своей комнате, и в доме воцарялась глубокая тишина, потому что все разбегались по своим норам и зализывали штормовые раны.

Девочки затихали в детской наверху, боясь нечаянно уронить игрушку или рукоделие. Бы­ло стыдно друг перед другом за это грубое му­жицкое хамство матери. Ведь сама она учила их хорошим манерам, с малолетства строго следи­ла, чтобы манеры их стали не только хорошим тоном, а самой сутью.

И ей удалось это. Дочери прекрасно освои­ли нравственные законы, светский этикет.

Только жизнь подсовывала им все новые и новые испытания. На всю жизнь запомнила Наташа случайную встречу с бабушкой, ма­терью отца, сумасшедшей Надеждой Плато-новной.

Случилось это вскоре после приезда ма­ленькой Наташи в Москву. Наталья Ивановна с детьми в солнечный весенний денек отправи­лись покататься по Москве, в четырехместном экипаже цугом, с гайдуками на запятках.112

И вдруг навстречу им — рыдван бабушки. Москва была небольшая, прогулочных трасс было немного, так что на таких прогулках мож­но было встретить и родных, и знакомых. И с бабушкой уже встречались, а встречи всегда бывали скандальными. Поэтому кучеру было сказано, чтобы всегда был начеку и завидев знакомый рыдван, тут же сворачивал в переу­лок и скрывался.

В этот раз и кучер зазевался, и переулка вблизи не оказалось. И Надежда Платоновна, увидев невестку с внуками, приказала им оста­новиться. Оглядев всех ненавистным взглядом, не увидев сына, зычным голосом она принялась поливать его грязью.

— Наталья, знаешь ли ты, что муженек твой учинил? — обратилась она к Наталье Ивановне. — Неужель не знаешь? Он собрал в коробку тарака­нов со всей Москвы, да и выпустил их у меня до­ма. А, может, и ты в этом участвовала?

Дети в недоумении смотрели то на мать, то на бабушку. Маленький Сережа, прячась за спину сестер, похохатывал.

Надежда Платоновна так громко и темпера­ментно сыпала на Наталью Ивановну свои об­винения, что вокруг Гончаровых собралась тол­па зевак, жадных до подобных зрелиш. Каждое новое бредовое обвинение больной старухи встречалось хохотом толпы.

113

Девочки Гончаровы испуганно жались друг к другу. Наталья Ивановна не знала куда де­ваться от стыда, но, воспитанная в строгом по­виновении родителям, она не смела избежать скандала самым простым способом — уехать.

Только подоспевший полицейский избавил Гончаровых от продолжения унизительной сцены. Любое скопление людей городовой считал опасным для общества, потому не стал разбираться в причинах сборища, просто ра­зогнал толпу, а экипажам приказал разъехаться.

Наталья Ивановна была довольна своими детьми. Все отмечали воспитанность ее доче­рей, да она и сама это прекрасно видела. Унас­ледованная от матери красота девушек вместе с прекрасными манерами делала их самыми за­видными невестами.

Наверное, тогда и решила Наталья Иванов­на, что не будет давать за дочерьми приданого, на него и средств нет, да такие красавицы в со­четании с воспитанностью сами — приданое.

Наташа вообще привыкла к тому, что ее, са­мую младшую в семье, все одергивают, обижают.

Сестры, братья, монашенки-приживалки, которых было полно вокруг Натальи Иванов­ны, наушничающие на всех матери, да и прос­то дворовые, считая ее малой и глупой, поуча­ли, покрикивали. Зная мягкость ее характера,

114

перекладывали на нее свои проделки и про­винности.

Но Таша редко судила других, считала это делом Божьим, а себя частенько терзала биче­ванием, ругала за опрометчивость, необдуман­ность поступков, полагала себя виноватой там, где виноватой не была или где вина ее была косвенной.

Крики, буйные сцены были обычным явле­нием в их доме. Николая Афанасьевича снача­ла поселили в отдельную комнату, туда ему слуги и еду приносили. Однако комната не за­пиралась, и Николай Афанасьевич, когда хо­тел, выходил обедать вместе с семьей.

Тогда слуги спешно убирали со стола даже слабое спиртное, чтобы спрятать его от главы семьи. Потому что стоило Николаю Афанасье­вичу даже немного выпить, как начинался буй­ный приступ безумия.

Однажды всегда замкнутая и отрешенная от повседневности Таша не заметила наступления очередного приступа болезни отца. Спохвати­лась только тогда, когда оказалась одна за сто­лом со звереющим отцом, а вся семья успела скрыться.

Увидев налитые кровью глаза отца, Наташа бросилась вон из столовой. Но и так не очень ловкая, она в панике натыкалась на мебель, за­девала за углы и двери, ноги у нее подкашива-

 15

лись, она чуть не падала, а отец гнался за нею с ножом, шаги его были совсем рядом...

Таше было тогда лет десять, но ужас, испы­танный в тот день, она помнила всю жизнь. Помнила, как сумела добежать до лестницы, ведущей в мезонин, где находилась детская, увидела, что железная дверь, которая была ус­тановлена на детской именно в связи с бо­лезнью отца, не заперта. Сестры, оставив щел­ку в двери, ждут Ташу и зовут ее к себе.

С немеющими от страха ногами бросилась Наташа вверх по лестнице, а отец уже догнал ее и хватал за платье. Едва удалось ей вырваться из рук отца. Сестры буквально втащили ее, почти теряющую сознание, в комнату и запер­ли дверь перед самым носом отца.

Он потом долго стучал и ломился в желез­ную дверь детской, и дети боялись, что дверь не выдержит натиска сумасшедшего. Мать была в отъезде, а слуги разбегались по углам, когда ба­рин начинал бушевать.

Такие сцены случались нередко. Наталья Ивановна переживала за детей. Она опасалась не только дурного влияния буйства мужа на детскую психику, но и за саму жизнь детей. Развестись в те времена было почти невоз­можно.

Она пыталась объявить мужа недееспособ­ным и поместить его в психиатрическую кли-

116

нику, вызывала врачей. Но, казалось, ничего не соображающий Николай Афанасьевич, узна­вая о визите, становился хитрым и находчи­вым. Умно отвечал на все вопросы врачей, шу­тил и острил, а под конец недвусмысленно на­мекал, что жена изводит его своей подозри­тельностью в корыстных целях. И врачи осуж­дающе смотрели на нее.

Наталья Ивановна всегда была верующей, исправно посещала церковь, беря с собою де­тей. И недоумевала, за что Господь посылает ей такое испытание. Она хотела бы уйти в монас­тырь, но нельзя было бросать детей. Тогда уст­роила молельню прямо в доме, приглашала священников служить в ней, стала привечать странниц и монашенок, тратя на них и без того малые средства, стараясь этой заботой о сирых и бездомных заслужить милость Божию, дни и ночи молила Бога, чтобы он внес покой в ее семью.

Дети, росшие в нужде, не одобряли расточи­тельство матери на монашек и приживалок. Не нравилось им и то, что приживалы считали себя полноправными членами семьи, во все вмеши­вались, поучали на каждом шагу детей, а, если те не слушались их, ябеднич&ти Наталье Иванов­не, и та наказывала детей очень строго, не раз­бираясь, кто прав, кто виноват.

 117

Особенно часто и подолгу жила в доме Гончаровых странница Татьяна Ивановна. Хитрая и вкрадчивая, она ласковым внима­нием входила к детям в доверие, вызывала их на откровенные разговоры, а потом наушни­чала хозяйке, перевирая услышанное от де­тей, истолковывая все на свой взгляд, интри­гуя. И в результате они страшно боялись Тать­яны Ивановны. А Наташа, от природы тихая и робкая, с каким-то суеверным страхом от­шатывалась от этой странницы. А встретив­шись с нею случайно, плакала, ожидая, что в ближайшие минуты непременно случится что-то ужасное.

Хотя Наталья Ивановна редко прибегала к рукоприкладству в воспитании детей, они бо­ялись ее панически.А девочки,если мать че­рез слуг вызывала кого-то из них к себе, начи­нали плакать заранее, долго топчась перед дверью и оттягивая минуту встречи с суровой матерью, даже еще не зная, зачем она вызыва­ет к себе.

Когда дети подросли, Наталья Ивановна стала надолго уезжать в Ярополец, в доставшу­юся ей по наследству вотчину, в которой прош­ло ее детство. Странницы и монашки теперь толпились в Яропольце. Отца отселили во фли­гель и за ним неотступно следили слуги. Дети оставались под присмотром гувернанток.118

Натали частенько тихо плакала в темном уголке от коварства, бесстыдства и просто пре­небрежения к ней домашних, при этом много молилась, умоляя Господа простить ее за осуж­дение обидчиков, дать терпения. Молитва уте­шала. К девушке возвращалось обычное для нее спокойствие, которое многие принимали за холодность, равнодушие, а, бывало, и за не­далекость ума.

«Позволить читать свои чувства мне кажет­ся профанацией, — напишет она позднее. — Только Бог и немногие избранные имеют ключ от моего сердца ».