264
До Торжка Пушкин ехал с Соболевским. Соболевский не­сколько лет был за границей, друзья давно не виделись и те­перь никак не могли наговориться.
В Торжке они расставались. Соболевский далее ехал в Москву, а Пушкин в Ярополец, к теще Наталье Ивановне Гончаровой.
Только Пушкин выехал с дачи, как началась буря. Вода в реке вста­вала дыбом. Бешеный ветер валил деревья, срывал крыши с домов. Все забились по домам. Но и дома был слышен вой ветра, удары падающих деревьев, грохот железа на доме. Звенели стекла в окнах, плясали став­ни закрытых окон.
Наташа, приказав нянькам строго следить за детьми, не подпускать к окнам, глаз с малышей не сводить, ушла в свою комнату и пала на ко­лени перед иконами.
— Господи, помоги путешествующим! Мужу моему помоги, чтобы! ничего с ним не случилось. Детей благослови, Господи!
Она надеялась, что Пушкин вернется, недалеко уехал, переждет не-] настье дома, хотя и здесь все грохотало и металось...
Куда там! Пушкин с восторгом наблюдал за стихией. Троицкий мост; полиция оцепила веревкой и не пускала на него экипажи, потому что; ворвавшаяся в Неву морская волна была так высока, что захлестывала| мост, и казалось, вот-вот снесет его.
Сначала Пушкин с другом решили было возвращаться, но уж очень:! не хотелось это делать. Посидели, подумали и решили попробовать^ пересечь Неву выше по течению, по другому мосту. И это удалось им.; Выехали из Петербурга.
Однако радоваться было преждевременно. «В лужицах была буря. Болота волновались белыми волнами». Весь Царскосельский проспект,: по которому они ехали, был завален упавшими деревьями. Приходи­лось выходить растаскивать деревья или объезжать их.
Эти дела Пушкин оставил на слугу Ипполита, а сам пошел с Собо-; левским пешком. Ветер дул им в спину, подгоняя. Так, разговаривая,: они и не заметили, как прошагали пятнадцать верст, «убивая по дороге^ змей, которые обрадовались с дуру солнцу и выползали на песок...».
И уже в Торжке Пушкин сел за письмо жене. Наверняка буря no-i бушевала и на Черной речке, и Наташа беспокоится о нем. А ему было! беспокойно о них: все ли обошлось?
Первые дни она не находила себе места. Обычно Пушкин и так дж не бывал дома, но теперь она чувствовала его отсутствие даже днем. К вечеру же становилось невыносимо тоскливо.
Дочь тоже почувствовала отъезд отца. Сказать еще ничего не могла, только больше стала капризничать, рвалась в кабинет Пушкина, отца.
265
-  Уехал папа, нет его, - уговаривала Наташа дочь, носила ее на руках по отцову кабинету, играя, заглядывала с дочерью под стол, за шкаф..., - нет папы, уехал...
И, поняв, что отца нет, Маша крепче прижималась к матери.
-  Ужас какой! - восклицала Екатерина Ивановна, к которой прим­чалась Наташа с письмом мужа и читала тетке Одиссеевы странствия
Пушкина..
«...Вчера прибыли мы благополучно в Торжок, где Соболевский сви­репствовал за нечистоту белья. Сегодня проснулись в 8 часов, завтрака­ли ашвно, а теперь отправляюсь в сторону, в Ярополец — а Соболевского оставляю наедине с швейцарским сыром. Вот, мой ангел, подробный отчет о моем путешествии. Ямщики закладывают коляску шестерней, стращая меня грязными, проселочными дорогами. Коли не утону в луже... буду пи­сать тебе из Яропольца. От тебя буду надеяться получить письма в Сим­бирске. Пиши мне о своей груднице и о прочем. Машу не балуй, а сама береги свое здоровье, не кокетничай в свои именины, 26-ого. Да бишь! — не с кем. Однако все-таки не кокетничай. Кланяюсь и целую ручку с... нежностию Катерине Ивановне. Тебя целую крепко и всех вас благословляю: тебя,
Машку и Сашку...»
—  Из Яропольца напишет, - с обидным предчувствием сказала На­таша Загряжской. - Наверняка, застрянет в любимых Малинниках, в которых был у него гарем.
—  Как гарем?
—  Там девушек полно, и все, как он рассказывал, были в него влю­блены.
—  Зачем же он такое тебе рассказывает?
—  Чтобы помучить меня, чтобы ревновала. Ему очень нравится, ког­да я его ревную.
—  Ну, это понятно. Ты так хороша, что ревность твоя для него на­града.
—  Ему награда, а мне мука.
—  Да на кого, милая, он может тебя променять, тебе подобной про­сто нет больше!
—  Спасибо, тетушка, только я ничего с собой не могу поделать. Как только увижу его говорящим с другой женщиной и улыбающимся ей своей великолепной улыбкой, так сердце у меня заходится.
—  Не подавай вида, терпи.
—  Я стараюсь, но это не всегда получается.
И Пушкин, как и предсказывала Наташа, заехал в Малинники. Толь­ко девушек там уже не было, разлетелись по стране, замуж повыходили. "из старых моих приятельниц, — писал Пушкин, — нашел я одну белую кобылу, на которой и съездил в Малинники...»266
С каждым письмом от мужа Наташа бегала к Загряжской, и заново прочитывала тетушке письмо Пушкина.
-  Ну  и шутник Пушкин! - сказала Екатерина Ивановна, слушая новое письмо.
-  Это он так всегда, с шуточками, да подковырочками.
«...Вельяшева, мною некогда воспетая, - продолжала Наташа, - жи­вет здесь в соседстве. Ноя к ней не поеду, зная, что тебе было бы это не по сердцу».
-  Вот молодец, - поддержала Загряжская.
-  Это все, чтобы меня позлить...
«...Здесь объедаюсь я вареньем и проиграл три рубля в двадцать четыре роббера в вист. Ты видишь, что во всех отношениях я здесь безопасен. Мно­го спрашивают о тебе; так же ли ты хороша, как сказывают, - и какая ты: брюнетка или блондинка, худенькая или плотненькая?.. Ты видишь, моя женка, что слава твоя распространилась по всем уездам. Довольна ли ты ? Будьте здоровы все; помнит ли меня Маша, и нет ли у нее новых за­тей? Прощай, моя плотненькая брюнетка... Я веду себя хорошо, и тебе не за что на меня дуться. Письмо это застанет тебя после именин. Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете — а душу твою люблю я еще более твоего лица. Прощай, мой ангел, целую тебя крепко».
Наташа, читая последние строчки, тихо плакала.
Екатерина Ивановна обняла ее и тоже прослезилась:
-  Счастливая ты, Ташенька, такие нежные слова муженек пишет.
-  Да, уж он умеет подластиться, - сказала Наташа, вытирая слезы и улыбаясь.
Пять дней писем от Пушкина не было, и Наташа волновалась: в Ма­линниках застрял или что случилось, должен бы уже доехать до Яро-польца.
Наконец, пришло письмо: «Поздравляю тебя со днем твоего ангела, мой ангел, целую тебя заочно в очи — и пишу тебе продолжение моих по­хождений из антресолей вашего Никитинского дома, куда прибыл я вчера благополучно из Яропольца. В Ярополец приехал я в середу поздно. Ната­лья Ивановна встретила меня как нельзя лучше. Я нашел ее здоровою, хотя подле нее лежала палка, без которой далеко ходить не может. Четверг я провел у нее. Много говорили о тебе, о Машке и о Катерине Ивановне. Мать, кажется, тебя к ней ревнует; но хотя она по своей привычке и жаловалась на прошедшее, однако с меньшей уже горечью. Ей очень хоте­лось бы, чтоб ты будущее лето провела у нее. Она живет очень уединенно и тихо в своем разоренном дворце и разводит огороды над прахом твоего прадедушки Дорошенки, к которому ходил я на поклонение... Я нашел в доме старую библиотеку, и Наталья Ивановна позволила мне выбрать нужные книги. Я отобрал их десятка три, которые к нам и прибудут с вареньем и

267 
наливками. Таким образом, набег мой на Ярополец был вовсе не напрасен... В Москве пробуду я несколько времени, то есть два или три дня. Коляска требует подправок. Дороги проселочные были скверные; меня насилу та­щили шестерней. В Казани буду я около третьего. Оттоле еду в Симбирск. Прощай, береги себя. Щлую всех вас.Кланяйся Катерине Ивановне».
Пушкин хотел было отправить семью на время своей долгой поезд­ки в Полотняный Завод. И Наташе этого хотелось. Она соскучилась по Полотняному и сестрам. Но Александра написала, что сам хозяин име­ния Дмитрий не решился огорчать свою любимую младшую сестру и попросил Александру написать Наташе, что не может этим летом при­нять семейство Пушкиных.
Хлопоты по перезакладке Болдинского имения тянулись еще с 1831 года, и Пушкин уже мало верил в успех этого дела. И еще перед от­ъездом Пушкин, отчаявшись, обратился к коллежскому асессору Ана­ньеву, которому и так уже был должен, еще раз помочь ему. И получил в долг две тысячи рублей, в залог своих книг у книготорговца Смирдина. На всякий случай Пушкин просил Дмитрия Гончарова позаботиться о Наташе и дать ей шесть тысяч из взятых в долг на восстановление хо­зяйства Полотняного Завода у князя Голицына - не без помощи Пуш­кина.
Перед отъездом Пушкин снял для семьи квартиру на зиму. Смотреть квартиру ездили вместе с Наташей. Она непременно сама хотела осмо­треть жилище: ей придется переезжать с дачи на квартиру без мужа, раз­мещать детей, слуг, домохозяйничать.
Квартира была на третьем этаже, что не очень удобно с малыми детьми. Двенадцать комнат плюс кухня на этом же этаже. Хороший вид из окна комнаты, которую она облюбовала для себя. И теплая комната с печкой для кабинета мужа. Есть сарай для экипажа, конюшня на че­тыре стойла, сарай для дров, ледник, чердак для «вешанья белья». Три тысячи триста рублей в год - недешево. Но квартира была отремонти­рована, чистая, в трех комнатах с - французскими обоями. В кухне ан­глийская плита, очаг с котлом и пирожная печь с машинкою.
Наняли квартиру на год, с оговоркой, что при желании можно и дальше жить, коль понравится.
За дачу и квартиру было уже уплачено вперед. Но все равно остав­шихся денег было мало для семейства и на поездку по Пугачевским ме­стам, и Пушкин продолжал искать деньги.
Книгопродавец Лисенков дал Пушкину за еще не проданные его книги три тысячи рублей.
И Нащокин давно уже по просьбе Пушкина хлопотал в Москве о том, чтобы перезаложить Пушкинскую часть Болдина по 50 рублей за Душу, чтобы получить деньги для пушкинского семейства. Пушкин оставил жене денег, но только на первое время: больше дать было нече-268
го, потому что отправляться в дальний путь без денег тоже было нельзя. И теперь Пушкин очень беспокоился, как там жена управляется.
И вот в Москве при встрече Нащокин обрадовал Пушкина, взял под свое поручительство у ростовщика для Пушкина деньги и послал их Наталье Николаевне. Пушкин тут же радостно сообщил в письме жене об этом.
А еще сообщал и неожиданное для Наташи. Наталья Ивановна рас­сказала ему, что брат Наташи Дмитрий влюбился в соседку матери в Яропольце графиню Надежду Чернышеву. По портрету. Потом раз ви­дел ее в церкви, и очень она ему понравилась. Он умолял мать похлопо­тать, готов жениться на графине.
Наталья Ивановна постаралась, через знакомых передала предло­жение Дмитрия, но Чернышева наотрез отказала. Говорили, что у нее уже есть возлюбленный и только что-то мешает им обвенчаться. Теперь Наталья Ивановна боится сообщить об отказе сыну.
Именины и день рождения Наташи скромно отметили с тетушкой Катериной Ивановной. Наташе нездоровилось. Простудилась, только вылечила грудницу, как опять пошли нарывы.
- Это ветер надул. Он был очень холодный, да еще пыльный. Пыль, забираясь в поры тела и вызывает у меня гнойники, а уж если тут и про­студа...
Она ужасно страдала. Фурункулы пошли по всему телу, больно было лежать, трудно было одеваться...
Радовало только то, что каждый день от Пушкина приходили письма.
«Вчера были твои именины, сегодня твое рождение. Поздравляю и себя, мой ангел.Вчера пил я твое здоровье у Киреевского с Шевыревым и Собо­левским... приехав поздно домой, нашел я у себя на столе...приглашение на вечер... Я не поехал за неимением бального платья и за небритие усов, ко­торые отрощаю в дорогу. Ты видишь, что в Москву мудрено попасть и не поплясать. Однако скучна Москва, пуста Москва, бедна Москва. Даже из­возчиков мало на ее скучных улицах... По своему обыкновению бродил я по книжным лавкам и ничего путного не нашел. Книги, взятые мною в дорогу, перебились и перетерлись в сундуке. От этого я так сердит сегодня, что не советую Машке капризничать и воевать с нянею: прибью. Целую тебя. Кланяюсь тетке —благословляю Машку с Сашкой».
Газеты писали о неурожае в центральных и южных губерниях. Двор еще был надаче, и Бенкендорф докладывал императору Николаю: «Им­перия почти на всем ее пространстве была постигнута неурожаем, а в некоторых губерниях земля не дала ровно ничего. Травы погорели, хлеб не уродился, огороды стояли пустые и даже картофель весь погиб... Вез-
269 Ssr
де сельское население было доведено до крайности, и жителям многих местностей грозили все ужасы голодной смерти».
Сообщение было тайное, но тут же распространилось среди отды­хающих на Черной речке.
-  Засуха уничтожила всю хлебородную полосу, - рассказывала За­гряжская Наташе, - голод уже начался, а с ним и народные волнения.
-  А как же Саша? - заволновалась Наташа о муже. - Что с ним
будет?
-  Ну, думаю, он-то не умрет с голода, - усмехнулась фрейлина. Он барин. Для него хлеб всегда найдется, были б деньги. А вот деревням
худо придется.
Наташа переживала за Дмитрия. Мать написала ей, что все лето в Яропольце крутился вокруг Надежды Чернышевой Андрей Николаевич Муравьев, живя в своем имении Осташево, вблизи от Яропольца. Кра­савец, поэт, пишущий на религиозные темы писатель. Наталья Иванов­на неоднократно виделась с ним в застольях у соседей, беседовала с ним на религиозные темы, и молодой человек очень понравился ей. С На­деждой он был очень обходителен. И она к нему ласкова.
Наталья Ивановна поняла, что ее застенчивый, немного заикающий­ся, глуховатый сын явно проигрывает на фоне такого жениха и надежд у него нет никаких. Об этом она и написала Наташе, прося уговорить Дмитрия отказаться от своей мечты. Наташу Дмитрий любил больше других сестер, считал ее очень рассудительной, часто советовался с нею, даже в хозяйственных делах, и слушался больше, чем других.
И Наташа писала Дмитрию «...зная твое благоразумие, я надеюсь, что твоя страсть потухнет так же быстро, как и зажглась».
А Пушкин сообщал с дороги: «Перед отъездом из Москвы я не успел тебе писать. Нащокин провожал меня шампанским, жженкой и молитва­ми. Каретник насилу выдал мне коляску; нет мне счастья с каретниками. Дорога хороша, но под Москвою нет лошадей, я повсюду ждал несколько ча­сов и насилу дотащился до Нижнего сегодня, то есть в пятые сутки. Успел только съездить в баню, а об городе скажу тебе только, что улицы широкие и мощеные, дома построены основательно. Еду на ярманку, которая свои последние штуки показывает, а завтра отправляюсь в Казань. Мой ангел, кажется, я глупо сделал, что оставил тебя и начал опять кочевую жизнь. Живо воображаю первое число. Тебя торопят за долги, Параша, повар, из­возчик, аптекарь, т-т Sichier etc., у тебя не хватает денег, Смирдин перед тобой извиняется, ты беспокоишься — и поделом. А это еще хорошая сто­рона картины — что, если у тебя опять нарывы, что, если Машка больна? А другие непредвиденные случаи... Пугачев не стоит этого. Того и гляди, я на него плюну — и явлюсь к тебе. Однако буду в Симбирске и там ожидаю найти писем от тебя. Ангел мой, если ты будешь умна, то есть здорова и спокойна, то я тебе из деревни привезу товару на сто рублей, как говорит-270
ся. Что у нас за погода! Дни жаркие, с утра маленькие морозы - роскошь! Так ли у вас? Гуляешь ли ты по Черной речке или еще взаперти? Во всяком случае береги себя. Скажи тетке, что хоть я и ревную ее к тебе, но прошу Христом и Богом тебя не покидать и глядеть за тобою. Прощайте, дети, до Казани. Целую всех вас равно крепко - тебя в особенности".
- Это еще не все, - сказала Наташа. - Он, видно, и впрямь очень тоскует, потому еще письмо написал, второе в один день:
«Мой ангел, я писал тебе сегодня, выпрыгнув из коляски и одурев с до­роги. Ничего тебе не сказал и ни о чем всеподданнейше не донес. Вот тебе отчет с самого Натальина дня...»
Пушкин подробно и скучно описал все встречи со старыми друзья­ми. Не растрогало ее и то, что там и сям он пил с друзьями за ее здоро­вье. Все это она пробежала глазами... Вот какое-то признание. Так она и знала! Всю дорогу до Нижнего ехал с какими-то двумя женщинами. Это она стала читать медленно и внимательно.
«Сказать ли тебе словечко, утерпит ли твое сердечко? Я нарочно тя­нул письмо рассказами о московских моих обедах, чтоб как можно позже дойти до сего рокового места; ну, так уж и быть, узнай, что на второй станции, где не давали мне лошадей, встретил я некую городничиху, еду­щую с теткой из Москвы к мужу и обижаемую на всех станциях. Она при­няла меня весьма дурно и нараспев начала меня усовещевать и уговаривать: как вам не стыдно? На что это похоже?Две тройки стоят на конюшне, а вы мне их одной со вчерашнего дня не даете. «Право ?» - сказал я и пошел взять эти тройки для себя. Городничиха, видя, что я не смотритель, очень смутилась, начала извиняться и так меня тронула, что я уступил ей одну тройку, на которую имела она всевозможные права, а сам нанял себе дру­гую, то есть третью, и уехал. Ты подумаешь, что это еще не беда. Постой, женка, еще не все. Городничиха и тетка так были восхищены моим рыцар­ским поступком, что решились от меня не отставать и путешествовать под моим покровительством, на что я великодушно и согласился. Таким об­разом и доехали мы почти до самого Нижнего - они отстали за три или четыре станции - и я теперь свободен и одинок. Ты спросишь: хороша ли городничиха? Вот то-то, что не хороша, ангел мой, Таша, о том-mo я и горюю. — Уф!кончил. Отпусти и помилуй».
-  Вот шалун! - сказала Екатерина Ивановна.
—  Он всегда так меня злит, чтобы я ревновала его.
«...Ты видишь, - продолжала Наташа, - что несмотря на городничиху и ее тетку - я все еще люблю Гончарову Наташу, которую заочно целу\ куда ни попало. Прощай, красавица моя, кумир мой, прекрасное мое сокро вище, когда же я тебя опять увижу».
Наташа уже улыбалась. Пушкин знал, как можно порадовать свою Л королеву.

271  
В сентябре рано похолодало. Срочно решили перебираться в Петер­бург. Наташа поехала проведать нанятую квартиру, и обнаружила, что она занята. Хозяин сдал ее за более высокую цену.
Сначала Наташа ужасно расстроилась. Где найти новую?! Но быстро сориентировалась и нашла в центре города, у Летнего сада.
Пришлось заплатить аванс, на что ушло почти все оставленное Пушкиным.
К тому же у нее жил Сережа, младший и любимый брат. И ей очень хотелось его побаловать, пока он в столице и рядом с ней. Потому что ему предстоял отъезд в Нижегородский полк, где брат, с нежной ду­шой и добрым сердцем, совсем еще юный, всего восемнадцать лет, останется один, далеко от близких.
Поэтому деньги, оставленные Пушкиным, таяли очень быстро.
Сообщать Пушкину об этом не хотелось. Он сам там на Урале поч­ти без денег. И Наташа хоть на месте сидит, и на питании может эко­номить, а он все время в дороге, ест где попало, ездит... Его расходы больше.
Попробовала что-то вперед получить с издателей - не вышло. И тог­да решила кланяться брату. Решилась не сразу. Брату тоже, судя по письмам, приходится тяжело. Он при малых средствах пытался возро­дить разоренное хозяйство Полотняного Завода, содержал сестер и бра­тьев. И мать просила у него то на одно, то на другое.
Теперь и она вот обрушится со своими невзгодами.
«По поводу денег у меня к тебе просьба, которая возможно удивит тебя, но что делать, я сейчас в таком затруднительном положении и не могу обратиться к мужу, местопребывания которого не знаю, потому что он путешествует по России и только в конце сентября или начале октября будет в своем Нижегородском поместье, вот почему я беру на себя смелость умолять тебя помочь мне в стесненном положении, в каком я нахожусь, прислав по крайней мере несколько сот рублей, если, конечно, это тебя не обременит, в противном случае откажи мне наотрез и не сердись, что я обратилась к тебе с этой просьбой. Будь уверен, дорогой друг, что толь­ко необходимость вынуждает меня прибегать к твоему великодушию, так как иначе я никогда бы не решилась беспокоить тебя... Мой муж оставил мне достаточно денег, но я была вынуждена все их отдать хозяину квар­тиры, которую только что сняла; я не ожидала, что придется дать за­даток 1600рублей, вот почему я теперь без копейки в кармане... Прощай, дорогой Митинька, нежно целую тебя и прошу, пожалуйста, не сердись на меня за мою просьбу и забудь о ней, если ты не можешь ее выполнить».
Наташа хитрила. Связь с Пушкиным у нее была постоянно. Но не хотела она раскрывать это брату.
У Дмитрия денег тоже не было. Он пожурил в письме Пушкина, оставившего семейство в затруднительном положении, но на прось-272
бу любимой сестренки все же откликнулся. Разрешил Наташе занять где-то 500 рублей под его обязательство вернуть в ноябре. Имя Дми­трия Гончарова даже для столичных кредиторов было солидным, Ната­ша быстро нашла деньги и писала ему: «...дорогой Дмитрий... благодарю тебя миллион раз за 500 рублей, которые ты мне позволяешь занять. Я их уже нашла, но с обязательством уплатить в ноябре месяце. Как ты мне уже обещал, ради бога, постарайся быть точным, так как я в первый раз занимаю деньги, и еще у человека, которого мало знаю, и была бы в очень большом затруднении, если бы не сдержала слова. Эти деньги мне как с неба свалились, не знаю, как выразить тебе за них мою признательность, еще немного и я осталась бы без копейки, а оказаться в таком положении с маленькими детьми на руках было бы ужасно. Денег, которые муж: мне оставил, было бы более, чем достаточно до его возвращения, если бы я не была вынуждена уплатить 1600 рублей за квартиру; он и не подозревает, что я испытываю недостаток в деньгах, и у меня нет возможности из­вестить его, так как только в будущем месяце он будет иметь твердое местопребывание. Пишу тебе сейчас только об этом, я должна идти оде­ваться, чтобы обедать в гостях. Нежно тебя целую, Сережа также. Он пробудет у меня до 8 октября...»
И от приглашений на обеды Наташа не отказывалась теперь в целях экономии и брата с собой захватывала. Молодому холостому человеку везде будут рады.
Однако Дмитрию о расходах на брата Наташа даже не намекала. Знала, что старший брат сам поймет, что содержать в столице лишнего мужчину обходится в копеечку. Дмитрий, обязанный, как владелец гон-чаровского капитала, содержать младшего брата, надеялся сэкономить немного, пользуясь проживанием Сережи у сестры - не удалось.
Жили теперь недалеко от Летнего сада, на Пантелеймоновской ули­це, у Цепного моста, напротив церкви Святого Пантелеймона, в доме Оливье. Окна Наташиной комнаты выходили на храм, и Наташа, начи­нающая каждый день с молитвы, крестилась на икону Святого Панте­леймона на фасаде церкви, прося его о здоровье детей, мужа и своем.
Совсем рядом, на другом берегу Фонтанки, за Цепным мостом был Летний сад, там удобно было гулять с детьми.
Но она опять простыла, и снова пошли нарывы по телу. В квартире опять стоял дурной запах ее мази. Дети морщили нос, когда она к ним приближалась. И больше всего огорчало Наташу то, что она не может обнять детей, взять на руки. А это было самой большой радостью в ее жизни.
Зато теперь она подолгу писала Пушкину. Пушкин, уезжая, а потом в письмах все спрашивал, не брюхата ли она. Оба любили детей, но оба теперь хотели повременить с увеличением семьи - из-за долгов. И На-
273 
таша радостно сообщала теперь мужу, что она точно осталась пустой
после его отъезда.
«В доме - множество комнат, две большие детские и кабинет твой просторен, — писала она. — Я заплатила аванс 1600 рублей, и осталась без денег. Попросила Дмитрия разрешить мне взять в долг до ноября. Он разрешил, и я заняла 500рублей на нашу жизнь. Надеюсь, что ты к этому времени вернешься. Или Смирдина придется заставить заплатить за меня
долг...
Дети пока здоровы, хотя то и дело то кашель, то насморк, и я опять в
нарывах...»
От Пушкина письма приходили чуть ли не ежедневно. И Наташа
очень радовалась каждой весточке от мужа.
«Пишу тебе из деревни поэта Языкова, к которому заехал и не нашел дома. Третьего дня прибыл я в Симбирск и от Загряжского принял от тебя письмо. Оно обрадовало меня, мой ангел, - но я все-таки тебя побраню. У тебя нарывы, а ты пишешь мне четыре страницы кругом. Как тебе не совестно! Не могла ты мне сказать в четырех строчках о себе и о детях. Ну, так и быть. Дай бог теперь быть тебе здоровой... Если дом удобен, то нечего делать, бери его — но уж, по крайней мере, усиди в нем. Меня очень беспокоят твои обстоятельства, денег у тебя слишком мало. Того и гляди сделаешь новые долги, не расплатясь со старыми. Я путешествую, кажется, с пользою, но еще не на месте и ничего не написал. Я сплю и вижу приехать в Болдино и там запереться... Прости, ангел женка. Целую тебя и всех вас — благословляю детей от сердца. Береги себя. Я рад, что ты не брюхата. Кланяюсь Катерине Ивановне и брату Сергею. Пиши мне в Бол­дино... Пиши мне часто и о всяком вздоре, до тебя касающемся...»
Связь с Пушкиным на какое-то время, действительно, прервалась. Он направлялся теперь в Болдино. Спешил. Передвигался быстро. И Наташины письма оседали по старым его адресам. Поэтому из Бол-дина Пушкин прислал совсем печальное письмо жене: «Милый друг мой, я в Болдине со вчерашнего дня — думал здесь найти от тебя письма, и не нашел ни одного. Что с вами ? здорова ли ты ? здоровы ли дети ? сердце за­мирает, как подумаешь. Подъезжая к Болдину, у меня были самые мрачные предчувствия, так что не нашед о тебе никакого известия, я почти обра­зовался — так боялся я недоброй вести. Нет, мой друг: плохо путешество­вать женатому; то ли дело холостому! ни о чем не думаешь, ни о какой смерти не печалишься».
НаТаша, как всегда, всплакнула, читая письмо мужа.
Пушкин так беспокоился о них, что ей стало его жалко. Она тут же
Записала ему ласковое, даже нежное письмо, успокаивая, рассказав в
пЭДробностях о детях и о себе. Но все-таки, желая, чтобы муж быстрее
ВеРнулся домой, написала, как на обедах у Строгановых и Карамзиных

274
за ней настойчиво ухаживал кузен, а еще и Соболевский, и юный Карамзин...
Пушкину такое нельзя было писать. Одно дело, когда шлейф по­клонников у Наташи при нем, другое дело — без него.
«Еще брюхатою сделают», - подумал Пушкин.
Но письмо начал ласково: «Мой ангел, сейчас получаю от тебя вдруг два письма, первые после симбирского. Как они дошли до меня, не пони­маю... Две вещи меня беспокоят: то, что я оставил тебя без денег, а мо­жет быть, и брюхатою. Воображаю твои хлопоты и твою досаду. Слава Богу, что ты здорова, что Машка и Сашка живы и что ты, хоть и дорого, но дом наняла. Не стращай меня, женка, не говори, что ты искокетни-чалась; я приеду к тебе, ничего не успев написать, - и без денег сядем на мель. Ты лучше оставь уж меня в покое, а я буду работать и спешить. Вот] уже неделю, как я в Болдине, привожу в порядок мои записки о Пугачеве, а стихи еще спят. Коли царь позволит мне «Записки», то у нас будет ты-1 сяч 30 чистых денег. Заплатим половину долгов и заживем припеваючи...) Не кокетничай с Соболевским и не сердись на Нащокина; слава Богу, что\ он прислал 1500р. - а о 180 не жалей; плюнь, да и только. Что такое 50р., i присланных тебе моим отцом? — уж не проценты ли 550, которых он мне\ должен ? Чего доброго ? Здесь мне очень советуют взять на себя наследство}, Василия Львовича; и мне хочется, но для этого нужны, во-первых, деньги, 3 а во-вторых, свободное время; а у меня ни того, ни другого... как-то, мой\ ангел, удадутся тебе балы ? В самом деле, не забрюхатела ли ты ? Что ты за недотыка? Прощай, душа. Я что-то сегодня не очень здоров. Животик болит... Целую и благословляю всех вас. Кланяюсь и от сердца благодарю тетку Катерину Ивановну за ее милые хлопоты. Прощай».
Весть о том, что жене Пушкина не на что купить молока для детей, привезла в Москву Анна Керн. Старшие Пушкины решили жить эту зиму в Москве. Анна Керн проездом остановилась у родителей Пуш­кина. Пушкины, приезжая в столицу, останавливались у Керн, а она у них - в Москве.
Керн просто пересказала столичную сплетню о том, что Пушкин уехал надолго за Урал, оставив семейство в бедственном положении. Что госпожу Пушкину каждый день одолевают кредиторы, включая бу­лочников и молочников, что малые дети Пушкина голодают, но жена процветает, по-прежнему на балах в роскошных платьях, кокетничает направо и налево.
Надежда Осиповна очень расстроилась. Даже если в сплетнях есть малось истинного положения, нельзя допустить, чтобы малютки го­лодали. Они вполне допускали, что Александр мог оставить семью без денег в надежде, что издатели будут выплачивать Наталье Николаевне гонорары. В долг ему уже дают неохотно.
275  
Старшие Пушкины, как всегда, тоже сидели без денег, но на молоко внукам все-таки наскребли и послали с Керн в Петербург пятьдесят ру­блей, которые слуга Керн и доставил Наташе от имени свекра.
Наташа не знала, что привезла их Керн, обрадовалась и этим день­гам, написала слова благодарности в Москву, и Пушкину о заботе его отца.
От Пушкина пришло еще письмо: «Мой ангел, одно слово:съезди к Плетневу и попроси его, чтоб он к моему приезду велел переписать из Со­брания законов(годов 1773,1774 и 1775) все указы, относящиеся к Пугаче­ву. Не забудь. Что твои обстоятельства? Что твое брюхо? Не жди меня в нынешний месяц, жди меня в конце ноября. Не мешай мне, не стращая меня, будь здорова, смотри за детьми, не кокетничай с царем, ни женихом княжны Любы. Я пишу, я в хлопотах, никого не вижу - и привезу тебе про­пасть всякой всячины. Надеюсь, что Смирдин аккуратен. На днях пришлю ему стихов. Знаешь ли, что обо мне говорят в соседних губерниях? Вот как описывают мои занятия. Как Пушкин стихи. пишет - перед ним стоит штоф славнейшей настойки - он хлоп стакан, другой, третий - и уж начнет писать!- Это слава. Что касается до тебя, то слава о твоей кра­соте достигла до нашей попадьи, которая уверяет, что ты всем взяла, не только лицом, да и фигурой. Чего тебе больше. Прости, целую вас и благо­словляю. Тетке целую ручку. Говорит ли Маша? Ходит ли? Саше подсви­стываю. Прощай».
В Петербурге начались балы. Родственники Строгановы настаива­ли, чтобы Наташа бывала у них. Сестра Идалия Полетика сама заезжала за Наташей, чтобы ей не приходилось тратиться на выезды.
Наталья Николаевна и после двух родов была украшением бальных вечеров. Кавалеры, пользуясь отсутствием Пушкина, как пчелы роились вокруг нее. Наташу это не больно радовало. Когда такой успех был на глазах у Пушкина - ладно. Считала, что это подогревает интерес мужа к ней. Сейчас Пушкин был далеко. Она сама ревновала его до тоски ко всем неизвестным соблазнительницам, которых он встречает в своем путешествии. А нынешний успех, без Пушкина, только новые сплетни Родит, и они будут потом пересказаны Пушкину с грязью и пошлостью.
А пока она сама рассказывала мужу в письме о начале балов, о том, как она в новом платье, подаренном тетушкой Загряжской к новому бальному сезону, затмила саму Соллогуб, у которой даже злость в глазах появилась, когда она увидела Наташу в этом роскошном платье. Что все поклонники Соллогуб кинулись ухаживать за ней.
Наташа сама ревновала Пушкина к Соллогуб, с которой он танцевал и беседовал на каждом балу. И ей доносили, что Пушкин с графиней Соллогуб не только на балах интересничает, айв уединении. И Наташа х°тела показать мужу, что она поинтереснее Соллогуб.

276
«Получил сегодня письмо твое от 4 октября и сердечно тебя благо­дарю, - отвечал Пушкин. - В прошлое воскресенье не получил от тебя письма и имел глупость на тебя надуться; а вчера такое горе взяло, что и не запомню, чтоб на меня находила такая хандра. Радуюсь, что ты не брюхата и что ничего не помешает тебе отличиться на нынешних балах. Видно, твой Огарев охотник до Пушкиных, дай Бог ему ни дна, ни покрыш­ки! Кокетничать я тебе не мешаю, но требую от тебя холодности, бла­гопристойности, важности - не говорю уже о беспорочности поведения, которое относится не к тону, а к чему-то уже важнейшему. Охота тебе, женка, соперничать с графиней Соллогуб. Ты красавица, ты бой-баба, а она шкурка. Что тебе перебивать у нее поклонников? Все равно кабы граф Шереметьев стал оттягивать у меня кистеневских моих мужиков. Кто же еще за тобой ухаживает, кроме Огарева ? Пришли мне список по азбучному порядку. Да напиши мне также, где ты бываешь и что Карамзи­ны, Мещерская и Вяземские... Что-то моя беззубая Пускина? Уж эти мне зубы! А каков Сашка рыжий ? Да в кого-то он рыж ? Не ожидал я этого от него. О себе тебе скажу, что я работаю лениво, через пень-колоду валю. Все эти дни голова болела, хандра грызла меня; нынче легче. Начал многое, но ни к чему нет охоты; Бог знает, что со мною делается. Старом стала, и умом плохом. Приеду оживиться твоею молодостию, мой ангел. Но не жди меня прежде конца ноября; не хочу к тебе с пустыми руками явиться, взялся за гуж, не скажу, что не дюж. А ты не брани меня. Благодари мою бесценную Катерину Ивановну, которая не дает тебе воли в ложе. Целую ей ручки и прошу, ради Бога, не оставлять тебя на произвол твоих обо­жателей. Машку, Сашку рыжего и тебя целую и крещу, Господь с вами. Прощай, спать хочу».
Кончался октябрь, а Пушкин не возвращался. Писал, что и в Бол-дине этой осенью работается плохо, но не возвращался. Это обижало Наташу. И она была уверена, что он там задерживается из-за женщины. Потому продолжала в письмах подначивать его, рассказывая о своих поклонниках, часто привирая. Делала это, надеясь, что муж, приревно­вав ее, быстрее вернется домой.
Однако результат ее подначиваний вышел другим. И, получив оче­редное письмо от Пушкина, Наташа ужаснулась. Таким грубым Пуш­кина она еще не знала.
Наташа долго рыдала. Она слышала, как гувернантка ходила за две­рью, не решаясь постучать, зайти. Наташа старалась сдерживать рыда­ния, но у нее ничего не получалась. Как он посмел разговаривать с ней в таком тоне?! Называет сучкой... и все — грубо, отвратительно.
«Как он смел писать мне такое?! Я тут сижу без денег, изворачива­юсь, ищу в долг, чтобы купить лекарство и заплатить доктору, а он сло­няется по степям и весям, сам пишет, что не работается. Что же тогда он там делает, опять по соседкам слоняется, на лошади скачет, будто этим

277  
здесь нельзя заниматься? Вполне мог писать здесь, никто ему не меша­ет, все на цыпочках ходят, когда он работает...»
В таком разбитом состоянии Наташу и застала Катерина Ивановна. Она заехала за племянницей, чтобы вместе отправиться, как договори­лись вчера, к Строгановым. Там, кроме привычной компании, сегодня еше - известный заезжий музыкант. А тут...
-  Таша, что с тобой? Что случилось?
Наташа от сочувствующего тона тетушки еще больше расплакалась, но признаваться в причине слез ей не хотелось.
-  Дети заболели?
Наташа отрицательно покачала головой.
-  Из Полотняного что-то плохое?
Наташа опять отрицательно покачала головой.
-  С Пушкиным что-то случилось?
На этот раз Наташа головой не покачала, но по выражению лица племянницы Екатерина Ивановна поняла, что дело в Пушкине.
-  Письмо дурное прислал? - предположила она, увидев письмо пе­ред Наташей.
Теперь Наташа утвердительно покачала головой.
-  Дай сюда, - сказала тетушка, протянув руку к Наташе.
Однако Наташа не торопилась передать тетушке письмо мужа, как делала это обычно и охотно. Ей не хотелось, чтобы тетушка прочитала те гадости, которые Пушкин написал ей. Было стыдно. Она чувствовала себя оскорбленной, униженной.
-  Тогда перестань реветь. Иди умойся и одевайся.
-  Я не поеду, - сказала Наташа, посмотрев на себя в зеркало: глаза были красные, веки припухли...
-  Ладно. Может, и не поедем, хотя послушать музыканта хотелось, говорят, хорош. Но реветь прекращай. И напрасно не даешь мне пись­мо, я Пушкина отчихвощу. Бросил жену с малыми детьми, она, терпе-ливица, ждет его    не дождется, вся извелась, а он еще смеет обижать ее... А может, жена и напридумывала, на что обижаться?
Наташа отрицательно закачала головой.
-  Все, терпение мое лопнуло! Я хочу знать, чего тебе написал этот сумасшедший, давай письмо.
Наташа нерешительно протянула письмо.
Екатерина Ивановна уселась в кресло и принялась читать вслух: «Вчера получил я, мой друг, два от тебя письма. Спасибо; но я хочу не­множко тебя пожурить. Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смо-Щи: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. fi нем толку мало. Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают ко­бели, подняв хвост трубочкой и понюхивая тебе задницу; есть чему радо-ваться!...»

278
-  Вот негодник!. И чего это ты ему такое написала, что он голову потерял от ревности?
-  Я нарочно написала, выдумала, что поклонники за мной бегают, чтобы быстрее приезжал, а он...
«Не только тебе, но и Парасковье Петровне легко за собою приучить бегать холостых шаромыжников; стоит разгласить, что-де я большая охотница. Вот вся тайна кокетства. Было бы корыто, а свиньи будут. К чему тебе принимать мужчин, которые за тобою ухаживают ? - не зна­ешь, на кого нападешь. Прочти басню А.Измайлова о Фоме и Кузьме. Фома накормил Кузьму икрой и селедкой. Кузьма стал просить пить, а Фома не дал. Кузьма и прибил Фому как каналью. Из этого поэт выводит следующее нравоучение: красавицы! Не кормите селедкой, если не хотите пить да­вать; не то можете наскочить на Кузьму. Видишь ли ? Прошу, чтоб у меня не было этих академических завтраков».
-  Ну   Пушкин, ну  Отелло! Задушил бы, если бы ты была рядом. И, знаешь, он прав. Прав в том, что не надо его заводить. А ведь умник. Отлично знает, что ты не изменяешь и не изменишь, но каков темпе­рамент! Мавр. Мавр да и только. Смотри, Наталья, он и придушить в такой момент может. Не заводи его. Не вызывай ревность. Так что сама заварила кашу, вот и получай.
«Теперь, мой ангел, — продолжала она читать письмо, — целую тебя как ни в чем не бывало; и благодарю за то, что ты подробно и откровенно описываешь мне свою беспутную жизнь».
-  Смотри, никак успокоиться не может. Пытается, но никак не мо­жет. И что же такое ты ему накрутила?! Глупая ты, глупая. Кто не любит, тот не ревнует.
-  Но это ведь животная ревность.
-  А мужчины и есть животные. Это мы все о любви, да о любви, а у них - одна страсть.
«Гуляй, женка; только не загуливайся и меня не забывай. Мочи нет, хо­чется мне увидеть тебя причесанную a la Ninon; ты должна быть чудо как мила. Как ты прежде об этой старой курве не подумала и не переняла у ней ее прическу ?»
-  Ну Пушкин ну, разошелся! Да не реви ты, сама виновата.
«Опиши мне свое появление на балах, которые, как ты пишешь, вероят­но, уже открылись. Да, ангел мой, пожалуйста, не кокетничай. Я не рев­нив, да и знаю, что ты во все тяжкое не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышнею, что не сотте ilfaut, все, что vulgar... Если при моем возвращении я найду, что твой милый, простой, аристократический тон изменился, разведусь, вот те Христос, и пойду в солдаты с горя. Ты спрашиваешь, как я живу и похорошел ли я ? Во-первых, отпустил я себе бороду; ус да борода — молодцу похвала; выду на улицу, дядюшкой зовут. Просыпаюсь в семь часов, пью кофей и лежу до трех

279 
сов. Недавно расписался, и уже написал пропасть. В три часа сажусь вер­хом, в пять в ванну и потом обедаю картофелем да грешневой кашей. До девяти часов - читаю. Вот тебе мой день, и все на одно лицо... Машу целую и прошу меня помнить. Что это у Саши за сыпь ? Христос с вами. Благо­словляю и целую вас».
-  Ну и слава Богу, все здоровы! Пушкин картошкой да гречей пита­ется, ты тоже перебиваешься с хлеба на воду.
Но вот привезет он тебе мешок сочинений, расплатится с долгами...
-  Да не в деньгах дело. Я просто ужасно соскучилась, все ночи на­пролет плачу. Когда Сережа здесь жил, как-то легче мне было, не так тоскливо. А теперь порой такая тоска нападет, что кажется, что Пуш­кин никогда уже не приедет.
-  Ладно-ладно, скоро явится. Знала, за кого выходила. Поэту уединение требуется, чтобы расписаться.
-  Есть у него и здесь уединение.                                                        ;
-  Есть, да не то. Если хочешь, ему даже тоска нужна, ну, хоть по тебе. А когда ты рядом, какая тоска может быть? Тут ты рядом, неписа­ная красавица... Екатерина Ивановна обнимала племянницу, целовала в заплаканные глаза.
-  Вот он там тоскует по тебе, ревнует до полного умопомрачения, иначе это письмо не назовешь.   Вот в такие моменты у сочинитей хо­рошо пишется. Это не твои девичьи стишки про птички и цветочки. Это — гений. У него мировые проблемы.
Только отбыл в свой Нижегородский полк брат Сережа, приехал из Варшавы брат Пушкина Левушка. Остановился у Наташи. Теперь ему Наташа ссуживала деньги. Нельзя же молодому человеку гулять по сто­лице без средств. Наташа знала, что Пушкин любит своего Левушку так же, как она Сережу. И она его полюбила как брата.
Но и следующее письмо Пушкина, хоть он и старался его смягчить, было грубым и обидным..
«Друг мой женка, на прошедшей почте я не очень помню, что я тебе писал. Помнится, я был немножко сердит — и, кажется, письмо немно­го жестко. Повторю тебе помягче, что кокетство ни к чему доброму не ведет, и хоть оно имеет свои приятности, но ничто так скоро не лиша-ет молодой женщины того, без чего нет ни семейственного благополучия, ни спокойствия в отношениях к свету: уважения. Радоваться своими победами тебе нечего. Курва, у которой переняла ты прическу( NB: ты очень должна быть хороша в этой прическе; я об этом думал сегодня но­чью), Ninon говорила: «На сердце каждого мужчины написано: самой по­датливой». После этого, изволь гордиться похищением мужских сердец, '•одумай об этом хорошенько и не беспокой меня напрасно. Я скоро вы-еэлкаю, но несколько времени останусь в Москве, по делам. Женка, жен-ка! Я езжу по большим дорогам, живу по три месяца в степной глуши,280
останавливаюсь в пакостной Москве, которую ненавижу, — для чего ? Для тебя, женка; чтоб ты была спокойна и блистала себе на здоровье, как прилично в твои лета и с твоею красотою. Побереги же и ты меня. К хлопотам, неразлучным с жизнию мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности etc.etc. He говоря о положении рогоносца, о коем прочел я на днях целую диссертацию в Брантоме. Что делает брат ? Я не советую ему идти в статскую службу, к которой он так же неспособен, как и к военной, но у него по крайней мере жопа здоровая, и на седле он все-таки далее уедет, чем на стуле в канцелярии. Покамест советую ему бить баклуши, занятие приятное и здоровое. Здесь я было вздумал взять наследство Василия Львовича. Но опека так ограбила его, что нельзя и подумать; разве не заступится ли Бенкендорф: попробую, приехав в Пе­тербург. При сем письмо отцу. Вероятно, уже он у вас. Я привезу тебе стишков много, но не разглашай этого: а то альманашники заедят меня. Пелую Машку, Сашку и тебя; благословляю тебя, Сашку и Машку; целую Машку и так далее, до семи раз. Желал бы я быть у тебя к теткиным именинам. Да Бог весть...»
Брат Дмитрий все еще мечтал о браке с соседкой по Яропольцу На­деждой Чернышевой.
Надо было как-то приблизиться к ней, и он просил Наташу войти в ее круг, а потом ввести и его.
Наташа старалась. Вошла в доверительные отношения с сестрой Чер­нышевой, графиней Пален. Однако Пален не продолжила отношения: и сама не откликалась на приглашения Натальи Николаевны навестить ее, и к себе не приглашала. Встречались только в свете. А там — никакой близости, лишь позы и лицемерие.
Дорогой Пушкин отрастил бороду и таким решил предстать перед женой. Озорство да и только. Озорство опасное: дворянам не разре­шалось носить бороду. Поэтому в Москве Пушкин показался только самым близким друзьям, никуда не выходил и никуда не ездил. Он так желал увидеть Наташу, ее испуганный взгляд при виде его бородатого, пощекотать ее бородой, что, не задерживаясь, как обычно, в Москве, помчался быстрее в Петербург.
Пушкину хотелось застать жену врасплох. Мало ли что она писала, а как все на самом деле? Три месяца его не было дома. От родов она уже оправилась. Тетушка скучать ей не даст, будет возить всюду. А красави­ца такая, да еще при отсутствии мужа, не может остаться без поклонни­ков. Уж кто-нибудь подсуетится, чтобы затуманить голову юной мама ше, чуть не круглый год брюхатой, а тут - облегченной.
«Роды только улучшают ее, - подумал Пушкин. - И так хороша, а < родов все женственнее и соблазнительнее становится. Чистая душа, вс Господь и бережет ее».

281
Чем ближе подъезжал Пушкин к Петербургу, тем больше возрастало его не­терпение, желание скорее обнять жену и детей. Почти три года, как он женат. А все больше и больше обожает Наташу. Разлука же возбу­дила пыл такой же, какой был в те два года назад, до свадьбы, когда он ухаживал за Наташей и ужасно стра­дал.
И хоть он верил своей Мадонне. Верил в то, что она любит его, что теперь у нее полно забот о детях, од­нако ревнивые мысли воз­никали. Ведь Таше всего 21 год. Красавица. Соблаз­нов полно. Не разбаловалась ли в отсутствие мужа? Не влюбилась ли в молоденько­го да смазливенького? Все женщины охочи до ласковых слов. Уж он-то женщин знает.
20 ноября приехал он в Петербург. Жены дома не застал.
«Так и знал, все на балах кружится».
Слуги сказали, что она у Карамзиных.
Пушкин переоделся, умылся и пошел в детскую.
Сашка встретил его букой. Заплакал, когда Пушкин взял его на
руки.
-  Забыл отца, забыл малыш, - ласкал и целовал Пушкин сына, ще­коча его бородой.
И тот, видно, почувствовал что-то родное в незнакомце. Перестал плакать, потянулся руками к курчавой бородке. Пушкин радостно за­хохотал, и малыш улыбнулся.
В это время в комнату внесли дочь.
-  Машка! Беззубая Пускина! - кинулся Пушкин к дочери.
Та не испугалась его бороды, признала отца по голосу и смеху и тоже обхватила ручонками его шею, прижалась к щеке. Пушкин даже прослезился, обнимая Машу.
-  Ну, моя молчальница, - отстранил он дочь, - покажи свои 3Убки.
Ольга Павлищева, сестра Пушкина282
Маша с радостью открыла рот: у нее было уже три зуба, и, видя, как | взрослых радуют ее зубы, она охотно их всем показывала.
—  Ах, ты уже не беззубая Пускина, а зубастая Пускина! А ну-ка ска­жи: «Папа приехал».
Маша застенчиво потупилась.
—  Плохо еще говорит Маша, - сказала няня Параша, - а вот ходить научилась.
—  Ну-ка, ну-ка, Пускина, покажи, как ты топаешь!
Пушкин отошел и поманил дочь к себе. Но Маша без него уже за­мечательно научилась ходить, потому преодолела расстояние до отца бегом и кинулась в объятия расставленных им рук.
Пушкин подхватил дочь и принялся, как раньше бывало, осторож­но, чтобы не задеть потолок, подбрасывать Машу - та заливисто хохо­тала, Пушкин тоже.
Слуги, няньки, гувернантки выстроились у двери, и все с улыбкой наблюдали за встречей Пушкина с детьми, радуясь возвращению хозяи­на, хотя и знали, что многим их вольностям теперь придет конец, а кое- | кого и приструнят хорошо.
Сашка тоже внимательно наблюдал за восторгами сестры и Пушкина.
Пушкин оставил свою милую Машу, попробовал так же подкиды- § вать Сашку. Но сына это испугало, и он заплакал.
—  Не признал еще, — Пушкин вернул сына в кроватку, погладил noj голове.
—  А теперь поеду искать жену, — сказал Пушкин.
—  Уж заждалась она вас, заждалась, - поддержали слуги идею xo-J зяина.
—  Однако заждалась, да не дождалась...
—  Да уж зазывали Карамзины очень. Сами Екатерина Андреевна за-| езжали, говорили: «Хватит кукситься, скоро будет твой Пушкин. А не| застанет тебя, так укор ему — не уезжай так надолго. Не оставляй моло-1 дую жену в тоске и тревоге...
—  Ах, защитники, ах, заговорщики, — смеясь говорил Пушкин.! Но ему приятно было, что слуги защищали Наташу, что не нашептыва-| ли ему об изменах хозяйки. - Вот я ее, эту соблазнительницу Екатери Андреевну, — шутливо ворчал Пушкин, собираясь.
И, оставив детей на попечении нянек, заторопился вон из дома Ждать, когда явится Наташа домой, он не мог. Он так соскучился п4 ней, так отчаянно тосковал, что не раз готов был на полпути бросить! дело и мчаться к своей Мадонне. И вот она — рядом, но нет ее. Пушкин») поехал к Карамзиным.
У дома Карамзиных он не сразу нашел свою карету, так много эки-1 пажей в этот вечер собралось возле Карамзиных.
283 
Наконец, нашел. Дядька Никита, по приказу Пушкина сопрово­ждавший Наташу на выездах, радостно приветствовал хозяина.
Пушкин уселся в карете и послал Никиту сказать Наталье Никола­евне, чтобы она немедленно ехала домой по очень важному делу, но за­претил дядьке сообщать, что он в карете.
Наталья Николаевна побледнела, когда Никита вызвал ее из залы.
-  Что, что? С детьми что-то?
-  Да нет, Наталья Николаевна, не волнуйтесь, с детьми все в порядке. Только вам велено по очень важному делу домой немедленно явиться.
-  Что это еще за важное дело, если с детьми все в порядке? И кем это велено?
Никита мялся, не зная, что сказать.
-  Пушкин приехал?!   - вдруг просияла она, догадавшись, что это проделки мужа.
Никита не возражал, мялся, потом промычал: «Говорить не велено».
-  Ах так! Говорить не велено! Так скажите-ка этому неизвестному, что госпожа Пушкина танцует мазурку с князем Вяземским.
Вяземский, ближайший друг Пушкина, оказывал его жене повы­шенное внимание. И Пушкин знал об этом. И теперь Наташа хотела за­деть так долго отсутствовавшего мужа. Пусть поревнует.
Никита передал Пушкину, как велела госпожа.
Пушкин расхохотался, выслушав слугу. И опять послал его к жене, сказав, чтобы она ехала домой безотлагательно.
На этот раз Наталья Николаевна подчинилась беспрекословно, от­правилась в карету...
А вот то, что Пушкин ждет ее в карете, а не дома, Никита не сказал, и Наташа вскрикнула от испуга, когда, войдя в карету, в темноте вдруг попала в объятия бородатого мужчины.
Пушкин был в восторге. Хохотал как ребенок.
Наташа сразу узнала мужа, теребила его бороду, смеялась вместе с ним, она очень любила его звонкий, увлекающий всех смех.
Наташа была в роскошном новом розовом платье, чудная, прекрас­но пахнущая, веселая. И счастливый Пушкин с такой страстью принял­ся ее ласкать и теребить, что ей пришлось останавливать супруга:
-  Ты  с ума сошел,   Пушкин,.   Ну не  в  карете  же,   потерпи  до Дома, - сдерживала она мужа.
-  Пошел! - рыкнул Пушкин Никите. - Галопом! Чтобы в миг быть Дома1
Дядька, смеясь, ответил:
-  Слушаюсь! - и погнал лошадей.
Наташа была счастлива, что муж, наконец, вернулся. По-прежнему Любящий, изголодавшийся. Кроме его любви, ей больше ничего не надо 1о. К нужде она привыкла с детства. Мать всегда во всем их огра-284
ничивала. К долгам она тоже привыкла. С самой их свадьбы Пушкин всегда был в долгах. Одни отдавал и погружался в другие. Теперь же, с возвращением Пушкина, возможно, и от долгов удастся освободиться. Пушкин писал, что много всего сочинил. На следующий день она пытала мужа:
-  Ну, расскажи теперь, Саша, как попутешествовал, не зря ли мы без тебя так скучали?
-  Не зря, душа моя, не зря, моя милая, самая лучшая в мире жен­ка. Для Сашки и Машки привез отличные сказки «О мертвой царевне и семи богатырях» и «Сказку о рыбаке и рыбке». Чуть не половину «Мед­ного всадника» - о Петре. Закончил «Анджело», хоть сразу в печать, несколько переводов из Мицкевича, «Пугачева» закончил, и вот послу­шай:
Дни поздней осени бранят обыкновенно,
Но мне она мила, читатель дорогой,
Красою тихою, блистающей смиренно.
Так нелюбимое дитя в семье родной
К себе меня влечет.
Сказать вам откровенно,
Из годовых времен я рад лишь ей одной,
В ней много доброго; любовник не тщеславный,
Я нечто в ней нашел мечтою своенравной...
Унылая пора! Очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса —
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы....
-  Это целый цикл об осени, тебе нравится?
-  Мне все твое нравится, Саша. Так просто, так звучно, весело и пе­чально — одновременно. Так еще о временах года никто не говорил. Это в школьные учебники включат, вот увидишь. Я с детьми разучу, чуть подрастут. Ты, Пушкин, — гений.
-  Узнал я, нашел и записал так много, что не на одну вещь хватит. Только об этом ты потом в готовой повести прочитаешь. Если я буду рассказывать об узнанном, мне писать об этом расхочется. А вот о ко­мических случаях расскажу. По Уралу слух прошел, что еду я вовсе не по литературным делам. А по особому государеву предписанию, с тайною
285 SS?
проверкой. Далеко они от столицы. Творят там, что вздумают, поэтому
и боятся.
А мне этот слух кстати был. Встречали как дорогого гостя, кормили-поили задарма. Кошельку моему экономия получилась.
Наташа улыбалась, ласково глядя на мужа.
-  Я рада, что ты, Пушкин, вообще вернулся живой из голодных краев, а ты еще и с экономией вернулся...
Пушкин потрепал насмехающуюся над ним жену   и уже серьезно
сказал:
-  Да, голод в России жуткий. В моем Болдине у многих крестьян уже с осени - ни зернышка хлеба. Большинство и до января запасами не продержатся. Но это - печальное. Я так рад, что вернулся, что ничем не хочу тебя печалить. Лучше опять смешное расскажу. Езжу я, значит, по деревням и весям, все осматриваю, людей расспрашиваю. Казачку старую уж больно интересную встретил в одной оренбургской слободе. Уж так она охотно рассказывала о пугачевских днях, песню даже спела.
Радехонек я был.
Только это, значит, я отошел от нее и уехал, местные бабы, издали наблюдавшие за нашей беседой, налетели на нее:
-  Ты с антихристом говорила! Антихристу песни пела! В тюрьму
тебя посадют теперь!
-  Какой антихрист?! - отбивалась сначала баба.- Он сочинителем назвался, сказывал, что книгу будет сочинять о Пугачеве.
-  Он скажет! - не сдавались бабы, - ты когти-то у него видела? Длиннющие, как у черта. И обличьем - вылитый черт.
Наташа умирала со смеху:
-  Черт и есть, особенно с бородой-то.
-  Сбрею ее завтра же.
-  Зачем? Полный комплект черта: бородища, когтищи...
-  Ах ты проказница! Слушай дальше. До того напугали бабы мою старуху, что она спать перестала, боясь казни. Измучилась вся и реши­ла идти навстречу судьбе. На телеге в Оренбург поехала к начальству: «Казните скорее, люди добрые, виновата, Антихристу песни распевала, тайны войны Пугачевой рассказывала.
Чиновники посмеялись над бабьими страхами и на полном серьезе заверили ее, что правильно все сделала. Самим царем этот сочинитель послан собирать правду о пугачевском бунте.
Они еще вместе посмеялись над темнотой русского народа. Оба на­радоваться не могли встрече. И то и дело обнимались и целовались.
-  А где же ты Гаврилу нашего потерял?
-  Ой, я совсем забыл тебе рассказать. Гаврила за дорогу совсем от Рук отбился, пьет и пьет. Только,и следи за ним. Вот и из Москвы выез­жали: он - пьянешенек. Да спал бы хоть. А он матерится, песни горла-286
нит. Устал я от него. Говорю: слезай с козел. Он слез. А я поехал, оставив его на дороге. Он - в слезы, в истерику. Только на меня это не подей­ствовало.
—  И что? Так и оставил его на дороге?
—  Так и оставил.
—  Ну как же, Саша? Что с ним будет?
—  Ничего. Мы немного от Москвы отъехали. К Нащокину вернется, 1 а потом с оказией к нам. Или у вас на Никитской поживет. Уж очень он меня разозлил. И хватит о нем.
Теперь ты рассказывай, — нарочито строгим тоном начал допраши­вать Пушкин жену. - С кем танцевала на балах, с кем кокетничала?
Ташу радовал этот допрос. Небезразлично, значит, Пушкину, с кем она танцует и кокетничает. И тоже нарочито с задором и вызовом она принялась перечислять, загибая пальцы, своих кавалеров.
—  Это уж слишком, душа моя, - сказал, Пушкин, улыбаясь и об­нимая жену, когда пальцы ее рук все были загнуты, — слишком много, душа моя, вот даже пальцев не хватает. Я понимаю, что ты первая кра­савица во вселенной, что все кавалеры(когда он злился и ревновал, то говорил «кобели») у твоих ног. Но ты замужняя дама и должна отпугивать их.                                                                                                       :
—  Я стараюсь, - тихо и радостно смеялась Наташа, счастливая от его  поцелуев и ласки, и подзадоривала мужа. - Я стараюсь, но они очень  привязчивы, а когда мой муж месяцами пропадает где-то, ухаживает :: там за другими женщинами, то мне и отпугивать кавалеров не хочетс Хочется, чтобы меня тоже ласкали.
—  Не смей так говорить, Таша! — прервал ее Пушкин. — Даже в шутку не смей так говорить!
—  Тебе, значит, с городничихами флиртовать можно, а мне - нет?
—  Не было у меня в моих странствиях ни одной женщины. И по ла ске твоей я скучал не меньше, чем ты по моей. С тобой хоть дети были. А я    всегда один. Все люди — это — не вы. Я скучал по вас безумно. И даже в любимом Болдине накатывала вдруг такая тоска, что хотелось мчаться к вам немедленно. Но я подавлял это желание. Я должен был работать, для вас это нужно.
—  Саша, успокойся, я все это понимаю, - успокаивала Наташа мужа, - но меня и дети, забота о них, их болезни не отвлекали от по­стоянной тоски. Я всегда неспокойна, когда тебя нет дома. А в этот раз тебя не было так долго, что у меня уже силы кончились, чтобы бороться со своей тоской.
—  Однако застал я тебя, тоскующую,  на балу. И едва выманил от­туда, — перевел упрек жены Пушкин опять в шутливое русло.

287 
-  Вот-вот, я перестала уже тебя ждать, - поддержала Наташа шут­ливый тон мужа, — и пустилась во все тяжкие. Твой друг Вяземский, кстати, очень забавляет меня в твое отсутствие, всячески ухаживает.
—  Я ему голову оторву, - смеялся Пушкин. - Каков друг?! А впро­чем, я думаю, что он это делает для того, чтобы спасти тебя, кокетку, от других кавалеров, пока я в странствиях.
-  Ты что, задание ему такое дал? - возмутилась разочарованно
Таша.
—  Не давал я ему никакого поручения, успокойся, он действительно симпатизирует тебе. И кто вообще в тебя не влюбляется? Всё, хватит, завтра идем к Одоевскому. Я еще не представлял тебя ему. У него вся столичная аристократия бывает.
С князем, писателем, музыкальным критиком, общественным дея­телем Владимиром Федоровичем Одоевским Пушкин был знаком дав­но. Постоянно посещал его салон. Сейчас Одоевские снимали квартиру во флигеле дома Ланской в Мошковом переулке
Одоевский активно поддерживал Пушкина в стремлении издавать журнал, обещал помощь.
Разговоры велись в двух маленьких комнатках первого этажа. И, ког­да Пушкин вошел туда со своей женой, все замолчали и уставились на
Наташу.
-  Кто это? — шепотом спрашивал Одоевский.  Неужели эта строй­ная как пальма, в платье из черного атласа с закрытым горлом, эта вол­шебная красавица—жена Пушкина?
-  Она самая.
-  Бог мой, и Пушкин не побоялся взять такую красавицу?!
-  Говорят, что она любит его и верна ему.
-  Трудно поверить. Смотри, она в миг очаровала всех, и все уж муж­чины влюблены в нее. Разве можно устоять при таком влиянии на лю­дей?!
Тут все были свои и разговаривали громко, горячо. Наташа в разго­воре не участвовала, только кивала очаровательной головкой.
-  А теперь Пушкин поделится своей странническою котомкою...
-  Просим,просим. Одоевский следил за Наташей.
«Глупа, что ли? - думал он. - За весь вечер - ни слова. Бедный Пуш­кин: утонул в красоте, а она редко сочетается в женщине с умом».
Но мнение Одоевского о Наталье Николаевне потом изменилось. Они подружились и вместе опекали Пушкина в издательских делах.
К концу вечера хозяева пригласили гостей на второй этаж к чаю. Сама княгиня сидела за самоваром и разливала чай. К ней подходили Жуковский, Вяземский, работник французского посольства, князь Ша-288
289
ховской, драматург... Для всех она находила какие-то ласковые слова, так что все отходили от нее довольные вечером.
С Натальей Николаевной Пушкиной княгиня Шаховская была осо­бенно приветлива, уважая ее молодость, поразительную скромность и воспитанность. Ободрила, пригласила приезжать к ним и без Пушкина.
В декабре 1833 у Жуковского какой-то заезжий немецкий дилетант читал «Фауста». Читал плохо. Только чтение закончилось — заговори­ли о странном происшествии. В доме ведомства придворной конюшни «мебели вздумали двигаться и прыгать». Завели следствие, однако оно ничего не дало. Пригласили попа. И во время молебна «стулья и столы не хотели стоять смирно».
-  Это потому,  что мебель -  придворная  и  просится  в Анич­ков, — съязвил Пушкин.
-  Чудес много, грабят теперь прямо на Дворцовой площади.
-  Потому что полиция занимается политикой, а не ворами и мосто­вою, — опять встрял Пушкин.
А в прессе Пушкина продолжали травить. Вот де, мол, «Онегина» читатель раньше по 40 рублей расхватывал, а теперь по 12 рублей никто не берет.
А другие успокаивали читателя: «Сей талант не упал; он еще полон силы и жизни, но он, подобно соловью, теперь не в поре и не на месте пения...»
-  Ну что ж, - говорил Пушкин, - чем больше поругают, тем больше читателей обрету.
И действительно, пресса по-прежнему держала свои тиражи на Пушкине.