218


Только сэкономить не удалось. Наступила оттепель. На Валдае Пушкина пересадили в летний дилижанс, и пришлось допла­чивать тридцать рублей. Планировал ехать в одноместном, поэтому не взял своего слугу Никиту: и для экономии, и чтобы одному ехать и кое-что обдумать. И тут вышла промашка. Дилижанс оказался четырехместным.
Обычно, приезжая в отставную столицу, Пушкин останавливался у Нащокина. Так и теперь направился прямо к нему.
-  Здравствуй, Павел Воинович, милый мой! Если б ты знал, как мне хотелось поболтать с тобой... - говорил Пушкин, обнимая друга.
-  Мне тоже. Как твоя Мадонна, здорова?
-  А что ей сделается? Цветет! Это мы седеем да стареем, а она все хо­рошеет, соку набирается... Тебе кланяется.
-  Спасибо. Не наскучила еще семейная жизнь?
-  Не наскучила, только долги растут не по дням, а по часам. Ни я, ни Таша экономить совсем не умеем. Квартиры дорожают. Сняли одну, вперед за три месяца заплатили, как требовалось, а жить в ней оказа­лось невозможным, пришлось съезжать, задаток остался у хозяина... Таша - ангел. А вот дедушка ее - свинья. Одну за другой выдает замуж своих наложниц, давая им приданое по десять тысяч рублей, а любимой внучке только «медную бабушку» предложил в приданое - завалявшуюся в сарае скульптуру Екатерины Великой, которую предки Гончаровы хоте­ли водрузить в своем имении, да так и не поставили, а теперь ее продать никак не удается. И теща долг не возвращает. А Ташка брюхатая ...
-  Вот как! Да, расходы теперь будут расти.
-  Вот тебе от Таши твой заказ, - Пушкин вручил Нащокину расши­тый Наташей кошелек, который ей заказывал Павел Воинович.
-  Какая красота! - ахнул Нащокин.- Ну и мастерица твоя Таша! До­мик мой я обязательно ей подарю.
Павел Воинович Нащокин вздумал увековечить свой дом в связи с многократным проживанием в нем Пушкина.
-  Для потомков, для потомков, — говорил он смеявшемуся Пушки­ну.- Я-то знаю, что по-настоящему тебя поймет Россия только лет двести спустя после смерти, когда никаких следов твоего пребывания на земле не останется, ну, кроме книг, конечно. - Вот я и построю первый музей Пушкина. Это будет крохотная копия моих апартаментов.
Нащокин заказал во Франции ящик из полированного красного де-1 рева с раздвижными стенками, всего-то два с половиной на два метра. И приказал разместить внутри все содержимое своего дома, до мельчай­ших подробностей.
Сделали два этажа, как и есть. Еще и подвал, потому что и он был важ- | ным местом бытового существования семейства.
219
Всю мебель в домике делали из натуральных материалов, из каковых была настоящая, только все уменьшалось во много раз. Столовая с на­крытым обеденным столом-«сороконожкой», с двадцатью тоненькими точеными ножками. А на столе - крохотные нащокинские бокалы лило­вого стекла и зеленые фужерчики, малюсенькие вилочки и ножи, таре­лочки и вазочки.
А в гостиной на потолке - бронзовая золоченая хрустальная лю­стра, доподлинная. И мебель - копия нащокинской: красного дерева гарнитур, включающий круглый стол, три кресла, диванчик с подушеч­кой, расшитой бисером, ломберный столик и биллиардный.
Нащокин в письмах к другу постоянно сообщал, как продвигается строительство «маленького домика», все его прозвали «нащокинским до­миком», да и Пушкин следил, как продвигается дело. Задумка Нащокина льстила ему.
Сестра Пушкина Ольга и раньше заходила к Пушкиным, а теперь за­частила, чтобы не затосковала Наташа в одиночестве, и писала мужу в Варшаву: «Мой брат со своей женой приехал и устроился здесь... Они очень приглашают меня жить у них в ожидании твоего возвращения... Они очень довольны друг другом, моя невестка совершенно очаровательна, мила, кра­сива, умна и вместе с тем очень добродушна... Она совсем неглупа, но еще несколько застенчива».
Наташа впервые надолго осталась одна. В Москве все время были се­стры, братья. Одиночество было так непривычно, что она затосковала. Сначала днем она до одури читала. Хорошо, если вечером заезжала те­тушка, чтобы вывезти ее на раут или на бал. А то она не знала, куда себя деть. От чтения устала. Вышивать по вечерам при свечах не могла: темно, а при ее близорукости вообще невозможно. Итак неговорливая, она на­чала тяготиться тем, что словом не с кем перекинуться. Только разве с няней Прасковьей.
Вскоре от Пушкина пришло первое письмо:
«Сейчас приехал к Нащокину... Завтра буду тебе писать. Сегодня мочи нет устал. Целую тебя, женка, мой ангел».
Не устал он, думала Наташа, а загулял с Нащокиным. Она знала, что во­круг Нащокина всегда крутилось множество людей: актеры, поэты, купцы, студенты, цыгане... Он жил с цыганкой, и ее друзья являлись к ней, ког-Да хотели и в каком хотели количестве. Однажды Пушкин водил ее в этот содом. Нащокин ей понравился. Она сразу поняла, что это лучший друг Пушкина, что он готов сделать для Пушкина, что тому угодно. Хороший человек. Но уж очень шумно вокруг него и разгульно. Не загулял бы муже­нек, и как бы в игры его не вовлек Павел Воинович, заядлый картежник.
На следующий день пришло второе письмо от Пушкина. «Здравствуй, женка, мой ангел. Не сердись, что третьего дня написал я тебе только три строки; мочи не было, так устал. Вот тебе мой маршрут. Собирался я вы­ехать в зимнем дилижансе, но мне объявили, что по причине оттепели дол-

220
 жен я отправиться в летнем; ...меня...
посадили в четвероместную карету вме­сте с двумя товарищами... Один из моих спутников был рижский купец, добрый немец, которого каждое утро душили мокроты и который на станции ровно час отхаркивался в углу».
«Боже, Пушкин непременно забо­леет», - подумала Наташа.
«Другой...немец три раза в день и два раза в ночь аккуратно был пьян... Я ста­рался их не слушать и притворялся спя­щим».
Бедный Пушкин. Он мечтал о до­рожном уединении, хотел продумать новый сюжет, а вынужден терпеть пья­ную компанию и притворяться спя­щим.
«Вслед за нами ехали в дилижансах трое купцов, княгиня Голицына (Лан­ская), приятель мой Жемчужников, фрейлина Кочетова и проч. Все это останавливалось вместе; ни на минуту не было покоя...».
«Ну, уж тут-то ты не скучал, милый, а совсем наоборот, оживился, приободрился и принялся ухаживать за попутчицами, это уж наверня­ка», — рассуждала Наташа.
«...в Валдае принуждены мы были пересесть в летние экипажи и наси­лу дотащились до Москвы... Нащокин все тот же: очень мил и умен; был в выигрыше, но теперь проигрался, в долгах и хлопотах. Твою комиссию испол­нил: поцеловал за тебя... Дом его (помнишь?) отделывается, что за сервиз! Он заказал фортепьяно, на котором играть можно будет пауку, и судно, на котором испражнится разве шпанская муха... Дам московских еще не видал; на балах и в собрание, вероятно, не явлюсь... Здесь говорят, что я ужасный ростовшик, меня смешивают с моим кошельком... Надеюсь увидеть тебя не­дели через две; тоска без тебя; к тому же с тех пор, как я тебя оставил, мне все что-то страшно за тебя. Дома ты не усидишь, поедешь во дворец, и того и гляди, выкинешь на сто пятой ступени Комендантской лестницы. Душа моя, женка моя, ангел мой! Сделай мне такую милость: ходи два часа в сут­ки по комнате, и побереги себя. Брюллов пишет ли твой портрет ? Была ли у тебя Хитрово и Фикельмон ? Если поедешь на бал, ради Бога, кроме кадрилей не пляши ничего; напиши, не притесняют ли тебя люди, и можешь ли ты с ними сладить. Засим целую тебя сердечно...».
Наташа поплакала. Но легко. Подумала: «Пушкин всегда умеет успо­коить меня своей нежностью».
Брюллов приходил писать портрет ежедневно. Хитрово и Фикельмон, которым Пушкин поручил развлекать Наташу, заезжали за ней и увозили

221
ее с собой то на дневные посиделки, то на вечерние. И все-таки Наташа очень тосковала по Пушкину, беспокоилась, как бы он там не загулял со своими старыми подружками.
Главной целью поездки Пушкина в Москву было улаживание дел с дол­гами, и, в первую очередь, карточны­ми. Картежный долг Догановскому он уплатил возвращенным ему долгом На­щокина. Частично расплатился и с дру­гим картежником Жемчужниковым.
Очень хотелось Пушкину выкупить заложенные ранее бриллианты На­тальи Николаевны и снова заложить для того, чтобы окончательно рассчи­таться по неотложному долгу с Жем- -   Вера Александровна Нащокина
чужниковым и еще помочь Нащокину
расплатиться тоже по карточному проигрышу с Догановским. Но ничего
не получилось, денег для этого он не нашел.
У Нащокина, как всегда, было шумно, но Нащокин был и лучшим другом. С ним можно было поговорить о самом сокровенном.
Пушкин как-то пожаловался, что семейные заботы как бы притупля­ют его ум. Уж не являются замыслы, каких раньше было полно...
-  Слушай-ка, - перебил его Нащокин, - вот тебе отличный сюжет для романа. Дворянское гнездо   с его давними устоями, традициями. Ссора старых друзей-соседей. А у них дочь и сын, которые с детства влю­блены друг в друга. Теперь они выросли, им жениться бы, а отцы - ни в какую, свою вражду на детей переносят. А молодые - красивые, влю­бленные... Трагедия.
-  Да, пожалуй, из этого если не роман, то занимательную повесть
придумать можно.
-  Ты в судебном деле поройся, там и детали найдешь.
-  А что? Было судебное дело?
-  Да еще какое! Молодой-то разбойником с тоски заделался, усадьбы
стал палить...
Пушкин не замедлил познакомиться с судебным делом, и загорелся новой работой. Еще в Москве и начал ее, к приезду в Петербург написал Уже пятнадцать глав. И дома первое время старательно работал, а потом вдруг остановился на девятнадцатой главе и больше к повести не возвра-
Щался.
Наташа, прочитавшая повесть, несколько раз подталкивала мужа за­кончить произведение, названное «Дубровский», но Пушкин отдался дру­гим хлопотам, и повесть так и пролежит у него в столе до самой смерти.222
Пушкин, находясь в Москве, чуть ли не поминутно вспоминал Ната­шу, боялся, что она без него выкинет их первенца. И когда письмо от нее, наконец, пришло, он носился по дому как сумасшедший, целовал пись­мо и плакал от счастья.
А Наташа писала Пушкину каждый день. «Марать бумагу — одна из непризнанных моих страстей», — писала она. Она еще с детства сочиня­ла стихи. Во время сватовства Пушкина как-то объяснялась с ним аль­бомными стихами собственного сочинения. Но увидела, как это не по­нравилось Пушкину. И больше не давала ему читать свои сочинения. Теперь же, когда тоска по мужу вызвала новые ее Стихи, Наташа отослала их Пушкину. Без всяких претензий на поэзию, просто излагая в рифмах свою тоску.
Вяземский на правах друга Пушкина оберегал Наталью Николаевну от поклонников. Но она чувствовала, что делал он это не столько для дру­га, сколько для себя. Он с первых дней знакомства с Наташей влюбился в нее. Границ дружбы не переходил, но Наташа чувствовала эту влюблен­ность Вяземского. И Пушкин чувствовал. И они не раз говорили об этом, подшучивали над Вяземским между собой, но Пушкин верил другу, до­верял ему жену, хотя и контролировал. Запретил, например, Наташе при­нимать в свое отсутствие даже друзей, и Вяземского тоже.
«...Вот уж неделю, как я с тобою расстался, и срок отпуску моему бли­зок; а я затеваю еще дело, но оно меня не задержит, — писал Пушкин из Москвы. — Что скажу тебе о Москве ? Москва пляшет, но я на балах еще не был. Вчера обедал в Английском клубе; поутру был на аукционе... вечер про­вел дома, где нашел студента дурака, твоего обожателя. Он поднес мне ро­ман «Теодор и Розалия», в котором он описывает нашу историю. Умора. Все это, однако ж, не слишком забавно, и меня тянет в Петербург. - Не люблю я твоей Москвы. У тебя, то есть в нашем Никитском доме, я еще не был. Не хочу, чтоб холопья ваши знали о моем приезде; да не хочу от них узнать и о приезде Натальи Ивановны, иначе должен-буду к ней явиться и иметь с нею необходимую сцену; она все жалуется по Москве на мое корыстолюбие, да полно, я слушаться ее не намерен. Целую тебя и прошу ходить взад и вперед по гостиной, во дворец не ездить и на балах не плясать. Христос с тобой».
Доброжелатели сообщали Наташе, что видели Пушкина в Москве в самом мерзком обществе: среди «шелкоперов, плутов и обдирал».
—  Господи, помоги! — молилась Наташа. — Муж уехал деньги добы­вать, а похоже, увеличивает долги.
Она написала Пушкину сердитое письмо. К тому же оставленные ей Пушкиным деньги кончались. Наташа писала, что ее горничная Меланья сошлась со слугой Пушкина Василием Калашниковым. В связи с этим Василий стал просить у Наташи вернуть ему двести рублей, якобы по­траченных на Пушкина.
—  Я теперь семейный, — говорил он.
1

223  S3?
Пушкин отвечал: «Оба письма твои получил я вдруг, и оба меня огорчили и осердили. Василий врет, что он истратил на меня 200 рублей. Алешке я денег давать не велел, за его дурное поведение. За стол я заплачу по моему приезду; никто тебя не просил платить мои долги. Скажи от меня людям, что я ими очень недоволен. Я не велел им тебя беспокоить, а они, как я вижу, обрадовались моему отсутствию. Как смели пустить к тебе Фомина, когда ты принять его не хотела?Да и ты хороша. Ты пляшешь по их дудке; пла­тишь деньги, кто только попросит; эдак хозяйство не пойдет. Вперед, как приступят к тебе, скажи, что тебе до меня дела нет; а чтоб твои приказа­ния были святы. С Алешкой разделаюсь по моем приезде. Василия, вероятно, принужден буду выпроводить с его возлюбленной — enfin defair maison nette; все это очень досадно. Не сердись, что я сержусь»
Какое тут «не сердись»! Наташа рыдала, читая письмо мужа. Вместо того чтобы пожалеть ее, извиниться за то, что оставил ее на кредиторов и с малыми деньгами, он еще и ругает ее.
Слезы застилали глаза, она не могла дальше читать письмо. Да следует ли его читать дальше? Только еще больше расстроишься. Не может она отказывать людям, когда они просят. Она так воспитана. К тому же про­сят о своем, о невыплаченном вовремя. А Пушкин считает нормальным задерживать жалованье слугам, только с карточными долгами возится, там, видите ли, долг чести. А перед другими людьми такой ответствен­ности нет. Они не чужое просят, а свое, по просьбе его данное ему, чего никак вернуть не могут.
Только молитва опять успокоила ее, и Наташа, пристроившись в крес­ле, продолжила чтение письма от мужа.
«Дела мои затруднительны. Нащокин запутал дела свои более, нежели мы полагали. У него три или четыре прожекта, из коих ни на единственный он еще не решился».
«Ну вот и Нащокин, прелестнейший человек, голову готов отдать за Александра, а тоже не отдает долг ему уж какой год, — думала Наташа. -Какие-то необязательные эти мужчины». «Кдеду твоему явиться я не на­мерен... Тебя, мой ангел, люблю так, что выразить не могу; с тех пор как здесь, я только и думаю, как бы удрать в Петербург к тебе, женка моя».
Наташа опять плакала, только теперь от радости. «Ах, умеет Пушкин подлизаться! Сначала до слез довел, теперь ластится. А я, дура, и разнежи­лась, и опять плачу. Господи, когда же он вернется? Не дождусь, умру».
«Распечатываю письмо мое, мой милый друг, чтоб отвечать на твое. По­жалуйста, не стягивайся, не сиди поджавши ноги и не дружись с графинями, с которыми нельзя кланяться в публике. Я не шучу, а говорю тебе серьезно и с °еспокойством... Стихов твоих не читаю. Черт ли в них; и свои надоели. Пиши мне лучше о себе — о своем здоровье. На хоры не езди — это место не для тебя».
«Вот опять походя, просто так, обидел. Трудно ему прочитать мои сти-Хи. может, поругать, так — нет, он даже читать их не хочет. Куда уж нам224
с калашным рылом в его гениальный поэтический ряд! Будто пощечину дал мне. Но он этого не заметил».
Наташе нездоровилось, продолжался токсикоз беременности, ее тош­нило, она ничего не могла есть, поэтому начались головокружения и дело дошло до обмороков. Доктор Спасский, у которого Пушкин давно кон­сультировался, стал их семейным врачом. Теперь его вызвали к Наташе, и он наведывался к ней чуть ли не ежедневно.
Пушкин, узнав из письма Наташи о том, что с нею творится, забес­покоился: «Милый мой друг, ты очень мила, ты пишешь мне часто, одна беда: письма твои меня не радуют. Что такое vertige? Обмороки или тош­нота ? Виделась ли ты с бабкой ? Пустили ли тебе кровь ? Все это ужас меня беспокоит. Чем больше думаю, тем яснее вижу, что глупо сделал, что уехал от тебя. Без меня ты что-нибудь с собой да напроказишь. Того и гляди вы­кинешь. Зачем ты не ходишь ?-а дала мне честное слово, что будешь ходить по два часа в сутки. Хорошо ли это ? Бог знает, кончу ли здесь мои дела, но к празднику к тебе приеду...Здесь мне скучно; Нащокин занят делами а дом его такая бестолочь и ералаш, что голова кругом идет. Сутра до вечера у него разные народы: игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыга-ны, шпионы, особенно заимодавцы. Всем вольный вход; всем до него нужда-всякий кричит, курит трубку, обедает, поет, пляшет; угла нет свободно­го - что делать? Между тем денег у него нет, кредита нет - время идет а дело мое не распутывается. Все это по неволе меня бесит. К тому ж я опять застудил себе руку, и письмо мое, вероятно, будет пахнуть бобковой мазью... Жизнь моя однообразная, выезжаю редко...Вчера Нащокин задал нам цыганский вечер; я так от этого отвык, что от крику гостей и пенья цыганок до сих пор голова болит. Тоска, мой ангел, - до свидания».
24 декабря Пушкин выехал из Москвы. Хотел вернуться домой к Рож­деству.                                                                                                          ,
Встреча была радостной. И Пушкин тут же принялся наводить по­рядок в доме. Приструнил распустившуюся без него прислугу. Подлечил Наташу. Они хорошо потанцевали на новогодних и рождественских ба­лах. И Пушкин писал Нащокину: «Жену мою нашел я здоровою, несмотря на девическую ее неосторожность. На балах пляшет, с государем любезнича­ет, с крыльца прыгает. Надобно бабенку приструнить. Она тебе кланяется и готовит шитье».
«Как бы не пропрыгал ты, мой друг, свою красавицу, - подумал На­щокин. - Императору трудно отказать. Сумеет ли это сделать девочка Наташа?»
А Наташа «готовила шитье» для маленького. Это доставляло ей огром­ное удовольствие. Крохотные вещички для малыша вызывали в ней какое-то особое, похожее на сексуальное, волнение и умилительные сле­зы. Слезы и раньше бывали у нее недалеко, теперь же она часто плакала совсем по пустякам, от радости и обиды. А обижала ее всякая мелочь...    '