444

Последнюю неделю Дантес болел. И вот поправился. Блед­ный, похудевший, с какой-то печалью в глазах, он появился у Карамзиных и сразу вызвал симпатию у женщин.
Сестры Гончаровы обычно бывали вместе, в центре разговоров а теперь Наталья Николаевна, не желая даже слушать своего верткого поклонника и вызывать ревность мужа, вилась возле Пушкина. А он ходил молчаливый и мрачный, в стороне от разговоров. И Наташа чувствовала себя неловко, неприкаянно.
Все заметили эту неловкость совместного присутсвия Пушкиных и Геккерна. А Жорж, занимая женщин веселым разговором, нет-нет да и посылал в сторону Натальи Николаевны свой страстный взгляд. И все видели, что он по-прежнему влюблен в младшую Гончарову, а не в Катерину. И всех забавлял этот импровизированный спектакль, потому, перешептываясь, все веселились, поглядывая на мрачного, уединяющегося Пушкина, который ставит свою жену в неловкое по­ложение.
Пушкин ушел в кабинет и стал играть в шахматы.
Подошел и остановился возле играющих Аркадий Россет.
Пушкин взглянул на него и спросил:
—  Ну что, вы были в гостиной; он уж там, возле моей жены?
Россет был поражен. Пушкин даже не назвал имени Дантеса, уве­ренный, что Россет поймет, о ком идет речь. И Россет понял и соврал, что не видел Дантеса, а все было именно так, как сказал Пушкин.
Раньше Пушкин радовался, когда дети, заигравшись, невзначай врывались, в его кабинет. И он брал их на руки, то одного, то другого, играл с ними, устраивал карусель, катая на своих руках. Теперь дети его тоже нервировали.
Наташа дала распоряжение няням, чтобы не выпускали малышей из детской и занимали их тихими играми.
Она сама из экономии занималась французским, сначала с Ма­шей, а теперь и с Сашкой, и держала немку-гувернантку в одном лице, которая еще и рисованию учила троих детей, уже и Гришку. На всем приходилось экономить.
Пушкин, если был дома, то сидел, запершись в кабинете, никого не пуская, и слышно было, как он бегает из угла в угол. От звонка в прихожей вздрагивал, выбегал к смотровому потайному окошечку И кричал прислуге:
-  Если письмо по городской почте - не принимать! - Однако тут же вырывал конверт из рук слуги и опять запирался в кабинете, что-то там крича по-французски.
Но дома он теперь бывал редко, старался с утра уйти из дома-И каждый раз, когда Пушкин уходил из дома, Наташа ужасно волно­валась и допрашивала куда и зачем.
445
Теперь, одеваясь к выходу, Пушкин сказал, что едет в Академию.
-  Двадцать девятое декабря,  Новый год скоро,  что у них та­кое? - спросила Наталья Николаевна.
-  Вот пригласительный билет прислали на годичный акт Акаде­мии наук. Избрали меня академиком. Зачем зовут? Что я там буду де­лать - сам не знаю. Хотел не идти, но Краевский уговорил. У него би­лета нет, а побывать там хочет, вот вместе и поедем. Надеюсь, пустят его со мной и без билета, сейчас заедет за мной.
Краевский приехал. «Подали двухместную, четвернею на вынос, с форейтором, запряженную карету», и Пушкин с Краевским отправи­лись в Академию.
«Ну, пусть развеется, - думала Наташа. - Там ничего не должно случиться, и, наверное, ученые не такие интриганы, как светская пу­блика, не будут ранить его досужими сплетнями».
-  А знаешь, - смеясь, рассказывал Пушкин жене, вернувшись из Академии, - вел заседание тот самый Дундуков-Корсаков, о котором я написал эпиграмму. Помнишь?
В Академии Наук Заседает князь Дундук. Говорят, не подобает Дундуку такая честь; Отчего ж он заседает? Оттого, что ... есть.
И сидел он такой лучезарный, в ленте, звездах, румяный и дельные вещи говорил, так что я раскаялся, что написал на него эпиграмму. Фамилия у него дундуковая, а сам мужик - неглуп и, кажется, хоро­ший человек. А Греч что отчудил! С поклоном чуть не до земли бро­сился ко мне  и все причитал:
-  Батюшка, Александр Сергеевич, исполать вам! Что за прелесть вы подарили нам! Ваша «Капитанская дочка» чудо как хороша! - Но не обошелся, бестия, без обычных своих ужимок. Говорил «Только за­чем это вы, батюшка, дворовую девку свели в этой повести с гуверне­ром... Ведь книгу-то наши дочери будут читать!»...
Наташа порадовалась настроению мужа: посветлел, подобрел, сар­казма поменьше стало.
Новый, 1837, год встречали в семейном кругу, гостями были толь­ко брат Наташи Иван да тетушка Загряжская. Дети веселились до самозабвения, не замечая, что взрослые, хоть и улыбаются им ласково, чем-то очень озабочены, но старательно прячут озабоченность даже друг от друга.

446
А у Катерины приближалась свадьба. Катерина была православная и желала сохранить свою веру, а молодой Геккерн хотел остаться като­ликом. Венчание и состоялось 10 января сначала в католической церк­ви святой Екатерины, а потом в православном Исаакиевском соборе
На венчании присутствовали граф Григорий Строганов с супру­гой - дядя и тетка Екатерины, они были посажеными отцом и мате­рью невесты, - были также тетушка Загряжская, братья Гончаровы, сестры Александра и Наталья Николаевна. Пушкин сам настоял, что­бы она присутствовала на венчании, а вот на обед он ей не советовал оставаться. Она так и сделала. Сразу после венчания уехала.
Посаженой матерью Геккерна была графиня Нессельроде, а сви­детелями - князь и княгиня Бутера. В часовне княгини Бутера, жены неаполитанского посланника, и состоялось бракосочетание по като­лическому обряду.
Пушкин на церемонии не присутствовал, а Наталья Николаевна сразу после обряда опять уехала. Но были Александра, Иван, Дмитрий Гончаровы, Екатерина Ивановна Загряжская.
Наталья Ивановна прислала дочери благословение. Она не знала о мрачных событиях, предшествовавших сватовству, и радовалась, что ее старшая дочь теперь пристроена и, кажется, лучше младшей. Ста­новится баронессой, отхватила богатого жениха.
Братья, не предупредив Екатерину, ускользнули, не дождавшись окончания торжества, и разъехались. Это очень огорчило Катерину.
Молодожены поселились на Невском проспекте, в помещении гол­ландского посланника.
На следующий день после венчания Геккерны пригласили гостей на завтрак в нидерландское посольство, где была расположена их квартира.
Гости «были ослеплены изяществом квартиры, богатством серебра и той совершенно особой заботливостью, с которой убраны комнаты, предназначенные для Катрин».
Все зорко наблюдали за новобрачными и старшим Геккерном. Они излучали счастье. Геккерн-отец смотрел на невестку с обожанием, старался предупредить все ее желания. Жорж весь растворялся в ней.
-  Неужели притворство может быть таким искусным? - вопроша­ли друг друга одни.
-  Может! Если учесть еще и то, что госпожа Пушкина отсутствует на торжестве. И ее отсутствие подтверждает, что это — комедия.
-  Нельзя так искусно притворяться, - вторили другие. — Что-то мы просмотрели в этой истории. Может быть, летом, когда Пушки­ной не было она после родов несколько месяцев не показывалась на публике, - так, может,   летом, когда Дантес все время крутился во­круг девиц Гончаровых, и произошло что-то, что мы не приметили.
447
К.атерина-то давно неравнодушна к Жоржу. Но, видно, летом, когда рядом не было Натали, она и сумела приворожить Дантеса.
-  Уж не знаю, искренняя ли любовь у Жоржа, но о приданом не­весты Геккерн, наверное, не без помощи приемного батюшки поза­ботился. Из-за больного отца невесты выделить часть ее наследства невозможно, так он добился того, что Катерине будут выплачивать определенную сумму ежемесячно. И старший брат ее Дмитрий, являюшийся опекуном имения, привез жениху не только официальное согласие родителей Катерины, но и обещание выплачивать ежегодно сестре по 5000 рублей ассигнациями, а десять тысяч рублей тут же вы­ложил на приданое невесте.
Пушкина и это разозлило. Наталье Николаевне он сам делал при­даное и ничего от ее родных так и не получил. И постоянное пособие, получаемое Наташей от старшего брата, в четыре раза меньше полу­чаемого сестрами.
Потом в честь молодоженов устроил обед родственник Гончаровых граф Строганов. Он с удовольствием приветствовал барона Геккерна, радовался за племянницу:
— Нашла себе достойного жениха, не то что красавица Наталья, вы­шедшая за обезьяну. — Он недолюбливал Пушкина и не раз участво­вал в кознях против него, хотя вроде был в приятельских отношениях.
Свадебный обед у Строгановых «был с отличными винами», отме­чали присутствующие. Старший Строганов был посаженым отцом.
Пушкин пришел к Строгановым, не зная, что обед этот в честь мо­лодоженов, думал, что обычный родственный, на которых он неодно­кратно бывал. А Строгановы с Геккернами так и задумали, надеясь помирить враждующие стороны.
Пушкин же, когда это попробовали сделать, сведя его с Жоржем Геккерном, сразу ушел.
Катерина Гончарова, теперь баронесса Геккерн, была счастлива и писала родным: «...говорить о моем счастье смешно, так как, будучи замужем всего неделю, было бы странно, если бы это было иначе, и все-таки я только одной милости могу просить у неба - быть всегда такой счастливой, как теперь. Но я признаюсь откровенно, что это счастье меня пугает, оно не может долго длиться, я это чувствую, оно слишком велико для меня, которая о нем не знала иначе, как понаслышке, и эта мысль - единственное, что отравляет мою теперешнюю жизнь, потому что мой муж — ангел, и Геккерн так добр ко мне, что я не знаю, как им Оплатить за всю ту любовь и нежность, что они оба проявляют ко мне. Сейчас, конечно, я самая счастливая женщина в мире».
Во все время сватовства Пушкин был по-прежнему с Катериной Гончаровой добр, шутлив. Но квартира Пушкиных была закрыта для Жоржа Геккерна. Даже когда он, жених, по традиции приехал покло-448
ниться к родственникам невесты, его не впустили и не захотели даже разговаривать.
Геккернам было запрещено ездить к Пушкиным. А одну молодую жену Дантес к Пушкиным не отпускал. И Екатерина с Наташей виде­лись только у тетушки Загряжской и в свете.
Александра же навещала старшую сестру у Геккернов.
-  Я бываю там, — говорила она Наташе, — не без довольно тягост­ного чувства. Я знаю, что это неприятно тебе и Пушкину. И отноше­ния мои к Геккернам не из близких.
Александра видела, что Катерина, хоть и говорит, что счастлива, прячет печаль в глазах.
Хотя дело с дуэлью вроде бы удалось уладить, Пушкин был мрачен, нервен, вспыльчив, раздражался по пустякам.
Наташа радовалась, когда заходил Плетнев. Ей казалось, что имен­но он по-настоящему предан Пушкину. И она не беспокоилась, когда Пушкин уходил гулять с Плетневым.
-  Ты должен написать записки о своей жизни, - говорил ему Пуш­кин на прогулке, когда они проходили по Обухову мосту.- В тебе есть редкое в наше время качество — благоволения ко всем. Я даже завидую тебе в этом. Как ты думаешь, вся наша жизнь идет по Божьему про­мыслу? Или мы можем сами что-то сделать?
-  Думаю, что все в руках Божьих. В том числе и наши поступ­ки.  Это нам только кажется, что мы сами это делаем. На самом деле все - Божий промысел.
-   Вот и я так думаю. Последнее время мне все кажется, что кто-то настойчиво толкает меня на поступки, которые мне не совсем хочется совершать, - он помолчал, а потом продолжил:
-  А я все-таки делаю это, что мне не совсем хочется делать.
-  О чем это вы? - почему-то встревожился Плетнев. Но Пушкин не ответил, а продолжал уже о другом:
-  Знаешь, очень многое в моей жизни совершалось в день Возне­сения, да еще венчание в день Вознесения и в церкви Большого Воз­несения. Значит есть какая-то таинственная связь моей жизни с этим великим днем духовного торжества. И все это произошло недаром. Вот я и мечтаю воздвигнуть со временем в Михайловском церковь во имя Вознесения Господня.
В начале января в Петербург приехала Евпраксия Осипова, теперь баронесса Вревская, с мужем, бывшее тригорское увлечение Пушки­на. Пушкин, как только узнал о ее приезде, стал чуть ли не ежедневно к ней ездить.
Разговаривая с Евпраксией, он переселялся душой в то давнее, ка­завшееся теперь таким счастливым, время. А ведь он находился тогда в
449
ссылке, и ссылка очень тяготила его, даже до отчаянья порой дово­дила.
Теперь он находился в гораздо более сложной изоляции.
Вревская приехала с мужем и остановилась у своего брата Степана. И Пушкин вместе с ними часами вспоминал свою юность, Михайлов-
ское...
-  Михайловское погибает без ухода, в него нужны вложения, хотя бы дом довести до такого состояния, чтобы в нем можно было жить зимой. А пока я мечтаю приехать туда всей семьей, с детьми, хотя бы летом.
Сначала Пушкин не говорил жене, что чуть ли не ежедневно быва­ет у бывшей своей симпатии. Но она узнала от других, где он бывает, и с обидой выговорила ему.
Пушкин покаялся, сказал, что встречи их проходят только при муже и не носят и оттенка интимности.
-  Мы просто разговаривали.
Но Пушкин не сказал жене, что говорит с Евпраксией о своей беде, о подметных письмах. И очень расстроился, когда узнал, что и в про­винции о них уже знают и судачат.
-  Вот этого я и опасался, - грустно говорил Пушкин, - плохие ве­сти разносятся быстрее хороших. Опозорили меня на всю Россию.
Он просил у бывшей подруги совета, как быть, что делать. Он ей всецело доверял, не боялся предстать перед Евпраксией слабым, по­давленным, она не подумает о нем плохо. Ее мнение о нем останется прежним, несмотря на хулу. Тут можно было расслабиться немного, и это было очень важно для него, а то он уже два месяца был, как туго натянутая струна, которая вот-вот лопнет. И было необходимо хоть на немного ее ослабить.
И Наташа напрасно ревновала его. С любимой женщиной, с же­ной, женой-красавицей, он не мог расслабиться. Как ни бывали они откровенны друг с другом, он всегда помнил, что ему надо удержать эту божественную женщину возле себя, поэтому всегда надо быть на­чеку, достойно перед ней выглядеть. Сейчас же, в такой горячей обста­новке, это стало особенно важно.
А душевная тоска, невыносимая, она тяжелее физической, душила его. Жизнь потеряла всякий смысл.
Казалось, что ничто больше в жизни его не интересует и не может заинтересовать. Писать не хотелось: для кого и для чего?
От жены хотелось спрятаться.
Дети! Он понимал, что обрекает их на нищету, что он - несостояв­шийся отец. Потому и их видеть не хотелось, а хотелось плакать, глядя На их непосредственные милые мордашки.450
И он бежал из дома. Каждый день, с раннего утра. Куда угодно лишь бы скрыться от участливой и ласковой заботы Наташи, чтобы не видеть детей.
Непримиримость Пушкина после того, как казалось внешне, бла­гополучного разрешения событий не понимали даже его друзья.
-  Это уже - каприз! Люди к нему с примирением, а он - в амби­ции!
А враги старались нарочно свести враждующие стороны вместе Приглашали на вечер обе пары и усаживали их поближе друг к другу. Им забавно было понаблюдать за развитием событий.
В этот вечер они оба были дома, никуда не поехали, и Пушкин ни­куда не умчался.
-  Саша, можно к тебе? - зашла к нему Наталья Николаевна.
-  Заходи, радость моя, я бездельничаю. Ничего у меня не идет, ко всему потерял интерес.
Он сидел на стуле, не за столом, и было видно, что погружен в раз­думья.
Наталья Николаевна опустилась на медвежью шкуру на полу у ног мужа, положила голову ему на колени:
-  Давай уедем куда-нибудь на время, — сказала она. Ее вещее серд­це говорило, что все это добром не кончится, что натянутая струна пушкинского напряжения лопнет. И что-то будет?!
Только Пушкин теперь чувствовал, что бежать придется от самого себя, а значит, далеко не убежишь.
Смертельная ставка! Но он всю жизнь был игрок. Карточная игра горячила в нем застывающую кровь, возвращала к жизни, вне зависи­мости оттого, выигрыш был или проигрыш.
И теперь он ставил на кон жизнь. И считал ставку беспроигрыш­ной. Даже если Дантес убьет его, он получит то, чего последние меся­цы так хочет, - смерть. А если он убьет Дантеса, то покончит с ужас­ной интригой, от которой очень устал, освободит свою Мадонну от пошлости Геккернов. А главное, император вынужден будет сослать его в тьму-таракань, и это будет подлинным счастьем. Тогда и работа пойдет, и с долгами можно будет начать рассчитываться.
Наташа тоже, по его расчетам, выиграет в любом случае. Даже по­сле смерти его она не пропадет. Пушкин был уверен, что император­ская чета не оставит Наташу в беде, они так привязались к ней.
А сам он просто не видит выхода из капкана, в который загнали его долги. Он по-прежнему любит Наташу, значит, семья будет ра­сти и будут расти долги. Литературных заработков, которых хватало ему одному на жизнь, никогда не будет хватать на большую семью» на жизнь в столице. А выбраться из столицы ему не даст император.

451
Он знал, что тоска, овладевшая им, не от­пустит его ни здесь, ни в Михайловском, ни в Болдино... Там будет еще хуже. Здесь он пытался развеять ее, или хотя бы приглу­шить, в компаниях друзей, в разговорах и спорах.
-  Ну куда, душа моя, мы сейчас, зимой, можем уехать   с   оравой   детей? С крохотулей      Ташкой? Она вон все болеет.
-   Дети чувствуют на­пряжение взрослых.                /
На следующий день Пушкин пошел в книж­ную лавку. Он всегда лю­бил рыться в книгах,  и
ему всегда хотелось чуть ли не всю лавку книг унести домой. Он и сей­час порылся в книгах, но почувствовал, что и книг читать ему теперь не хочется.
То, за чем пришел в лавку, Пушкин не нашел и подозвал про­давца.
-  О дуэлях у вас что-нибудь есть?
-  Что именно вас интересует? Сочинения или же сами дуэли?
-  Сами дуэли, правила проведения дуэлей.
Торговец был в курсе конфликта Пушкина с Геккернами и спросил участливо:
-  Позвольте полюбопытствовать, Александр Сергеевич, для себя интересуетесь? Или для работы над сочинениями?
-  Для себя.....для себя...
-  Жаль. Не надо бы этого. Поберечь себя надо. Стоит ли того какой-то иностранный офицеришка. Вы цены себе не знаете.
-  И вы в курсе?
-  Да, слышал...
На Пушкина то, что и книготорговец все знает, подействовало больше всего. Все все знают. Все треплют его имя и имя его жены.
25 января Пушкин с Жуковским отправились в мастерскую Карла Брюллова. Брюллов обрадовался их приходу, сразу достал портфель и  альбом  с новыми рисунками.
Акварели были чудесные, и Пушкин с другом восхищались ими.452
Только что законченный рисунок назывался «Съезд на бал к ав­стрийскому посланнику в Смирне». Рисунок был удивительно забав­ным. Смирнский полицмейстер спал на подушке посреди улицы. За ним виднелся лис, который, опершись локтями в подбородок, болтал босыми ногами. Он был тощ, а полицмейстер толст, все выглядели очень комично, и Пушкин, рассматривая рисунок, хохотал, как ребе­нок. Он стал просить Брюллова подарить ему этот рисунок. Но оказа­лось, что рисунок уже куплен княгиней Салтыковой.
Пушкин встал перед художником на колени, стал умолять Брюл­лова:
—  Отдай, голубчик! Ведь другого ты не нарисуешь для меня; отдай мне этот.
Брюллов обещал нарисовать другой. И пригласил Пушкина прий­ти к нему через день.
А вечером 25 января Пушкин с женой поехали к Вяземским. Даже Вяземский, старый друг, один из лучших друзей Пушкина, не хотел понимать или не замечал, в какую душевную западню попал его млад­ший друг. И не отказывал от дома Дантесу. Так что на вечере у Вязем­ского опять встретились две четы: Пушкины и молодые Геккерны.
Сестры Гончаровы были все вместе, участвовали в общих разгово­рах. И Пушкин был весел.
Разговаривая с Верой Федоровной Вяземской, Пушкин, смотря на Жоржа Геккерна, сказал:
—  Что меня забавляет, так это то, что этот господин веселится, не предчувствуя, что его ожидает по возвращении домой.
-  Что же именно? - настороженно спросила Вера Федоровна. - Вы ему написали?
Пушкин утвердительно кивнул.
-  Его отцу? Пушкин опять кивнул.
-  И письмо уже отослано? Пушкин опять кивнул.
—  Сегодня?
Пушкин потер руки и снова согласно кивнул.
-  Неужели вы думаете об этом? - тревожно спросила Вера Федо­ровна.
Пушкин вскочил и нервно зашептал:
—  Разве вы принимали меня за труса? Я вам уже сказал, что с мо­лодым человеком мое дело окончено, но с отцом - дело другое. Я вас предупредил, что мое мщение заставит заговорить свет.
Пушкин отошел, не желая продолжать разговор, потому что видел, что Вяземская не одобряет его поведение. И это очень обидело его. Даже лучшие друзья перестали понимать его.
453
Когда все стали расходиться, Вера Федоровна задержала Виелыорского и рассказала ему о разговоре с Пушкиным.
-  Надо что-то сделать, нельзя допускать этой дуэли, - сказал Виельгорский и позвал уходящего Перовского.
Вера Федоровна умоляла их не уходить, дождаться ее мужа — он был в отлучке — и вместе что-то придумать.
Они сидели у Вяземских почти до утра, но Петр Петрович Вязем­ский так и не появился.
-  Скорее всего, он у Карамзиных и сидит там обычно до утра, ухо­дя последним, — говорила Вера Федоровна.
А письмо Пушкина барону Геккерну уже было отправлено. И На­талья Николаевна не знала об этом.
На следующий день Пушкины поехали в театр. Там снова были мо­лодые Геккерны и все знакомые, их и Пушкиных.
Пушкин опять остро почувствовал, что просто не в силах видеть Геккернов. Подумал: «Таша права, что, возможно, отъезд что-нибудь изменил бы. Только куда ехать без денег зимой? И кредитороы не от­пустят. И, скорее всего, отъезд ничего не изменит.Надо кончать со всем этим, — подумал он. — Завтра же».
Он увидел баронессу Евпраксию Вревскую.
-  Я - сейчас, - сказал жене, оставив ее в ложе с Александрой, и пошел к приятельнице.
Наталья Николаевна проследила за ним взглядом. Сказала сестре:
-  К баронессе своей пошел.
-  Не сердись, Таша, они старые приятели, к тому же она скоро уез­жает. Она тебе не соперница.
-  Меня огорчает то, что ему теперь со всеми лучше, чем со мной. Словно я - прочитанная книга, и он рвется читать другие...
-  Пушкин, - говорила Вревская, - ты  совсем плох. Ты же силь­ный, ты же — большой умница, возьми себя в руки. Плюнь ты на эти Досужие сплетни, отойди на время от света. Засядь за работу.
-  Вот и жена говорит: «Уедем!»
-  Умница твоя красавица. Самое хорошее сейчас было бы - уе­хать...
Пушкин перебил ее:
-  Куда ехать в январе с маленькими детьми? Михайловское для зимнего проживания вообще не приспособлено. Болдино для такой семьи тоже не годится... И денег нет, Евпраксиюшка, я весь в долгах и Просвета нет. Я буду стреляться.
-  Александр Сергеевич, подумайте о детях! Они так еще малы.
~ Я ничего больше не могу сделать для них. Император, которому Известно мое дело, обещал взять их под свое покровительство, - сказал раздраженно Пушкин и отошел.

454
«Бедная Натали», - подумала Вревская.
Пушкин давно уже написал письмо Геккерну. Оскорбительное, зовущее к дуэли. Кое-кому уже читал из него отрывки. И те видели, что отсылка письма обязательно приведет к дуэли, советовали Пушкину остановиться.
Но он уже закусил удила. Его уже было не остановить. Он уже целе­направленно вел себя к концу. Он потерял смысл жизни.
Он собрался публично оскорбить Дантеса, чтобы тот уже не смог как в первый раз, отказаться от дуэли. Но друзья, с которыми он поде­лился своими планами, желая избежать дуэли, предупредили Дантеса.
На бал к Салтыкову на Малой Морской, где Пушкин и собирался осуществить свой план, Дантес просто не явился. И тогда на следую­щий день Пушкин отослал давно заготовленное письмо.
«Господин барон!
Позвольте мне подвести итог всему, что случилось. Поведение вашего сына было мне давно известно и не могло оставить меня равнодушным. Я довольствовался ролью наблюдателя с тем, чтобы вмешаться, когда почту нужным. Случай, который во всякую другую минуту был бы мне крайне неприятен, пришелся весьма кстати, чтобы мне разделаться: я получил анонимные письма. Я увидел, что минута настала, и воспользо­вался этим. Вы знаете остальное: я заставил вашего сына играть столь жалкую роль, что жена моя, удивленная такою трусостью и низостью, не могла удержаться от смеха; душевное движение, которое в ней, мо­жет быть, вызвала эта сильная и возвышенная страсть, погасло в самом спокойном презрении и в отвращении самом заслуженном.
Я принужден сознаться, Господин барон, что ваша собственная роль была не особенно приличной. Вы, представитель коронованной главы, — вы отечески служили сводником вашему сыну. По-видимому, всем его поведе­нием (довольно, впрочем, неловким) руководили вы. Вы, вероятно, внуша­ли ему нелепости, которые он высказывал, и глупости, которые он брался излагать письменно. Подобно старой развратнице, вы подстерегали мою жену во всех углах, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожден­ного или так называемого сына; и когда больной сифилисом, он оставал­ся дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы ей бормотали: «возвратите мне моего сына/» Вы хорошо понимаете, Господин барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы мое семейство имело ма­лейшее сношение с вашим. Под таким условием я согласился не давать хода этому грязному делу и не опозорить вас в глазах нашего и вашего двора, к чему я имел возможность и что намеревался сделать. Я не же­лаю, чтобы жена моя продолжала слушать ваши родительские увещания-Я не могу позволить, чтобы ваш сын после своего гнусного поведения осме­лился разговаривать с моей женой и еще того менее — обращаться к ней с казарменными каламбурами и разыгрывать перед нею самоотвержение
455 
и несчастную любовь, тогда как он только подлец и шало­пай. Я вынужден обратиться к вам с просьбой положить конец всем этим проделкам, если вы хотите избежать но­вого скандала, перед которым я, поверьте мне, не останов­люсь
Имею честь быть. Госпо­дин барон,
Ваш покорный и послушный слуга Александр Пушкин».
Письмо было написано по-французски и отослано 26 января 1837 года.
Геккерн был на обеде у Строганова, когда ему вру­чили письмо Пушкина. Он опешил.
-  Все напрасно, все на­прасно, - шептал он. - Пуш­кин — безумец.
Он не знал, что делать. Простить такое оскорбление или игнори­ровать - невозможно. Сам он драться с Пушкиным не мог, как дипло­мат, представитель другой страны. Значит, драться придется Жоржу. Он только обрел сына, наследника и вот...
Геккерн пошел к Строганову за советом.
-  Простить такое невозможно, - как в гипнозе бубнил он, - но общественное звание, которым королю было угодно меня облечь, препятствует этому.
Строганов, прочитав письмо, просто сказал:
-  Пусть ваш сын вызовет Пушкина на дуэль.
-  Но как?! - воскликнул Геккерн, - мы с таким трудом уладили Дело и теперь все-таки дуэль?
-  Иного выхода нет, чтобы не потерять честь. И надо призвать к порядку этого сумасшедшего Пушкина. Захватил красавицу, а содер­жать и удержать не может, не по Ваньке шапка. И всех терроризирует своей ревностью.
-  Но он может убить Жоржа.
-  Будем надеяться, что не убъет. Жорж - боевой офицер, а Пуш­кин никогда не служил...
-  А если? И ваша племянница останется вдовой...456
-  При любом исходе одна из моих племянниц останется вдовой Так тому, значит, и быть. Лучше бы вдовой осталась Таша. Эта и с детьми во вдовах долго не засидится.
Геккерн уже вечером прислал своего секунданта — д'Аршиака. Наташа столкнулась с д'Аршиаком у дверей кабинета мужа и ужас­но испугалась:
-  Вы? Что - опять дуэль? - спросила она.
-  Нет, нет, Ташенька. Никакой дуэли, мы еще не завершили до конца прошлые дела!— прокричал Пушкин, распахнув дверь кабинета и втаскивая д'Аршиака в кабинет.
Наташа поверила. Возможно, ей хотелось верить. К тому же, как ей казалось, Пушкин ей не врал. И ответ его был вполне логичным. Тем более, что д'Аршиак очень скоро ушел.
Он попытался выяснить у Пушкина причины дуэли, все же было улажено.
-  Есть двоякого рода рогоносцы, — объяснял Пушкин. — Одни носят рога на самом деле, те знают отлично, как им быть. Положение других, ставших рогоносцами по милости публики, затруднительнее, я принадлежу к последним.
Пушкин готовил себя к худшему. Надо было позаботится о семье, хотя бы на первое время. И он опять отправился к Шишкову, который всегда его выручал, продлевал сроки возврата долга и снова ссужал, хотя долги росли. Попросил у Шишкова опять же в счет Наташиных шалей, жемчуга и серебра еще денег. Шишков поворчал, но дал Пуш­кину еще 2200 рублей.
Стреляться договорились 27 января за Черной речкой, возле Ко­мендантской дачи. Знакомые места. Там, где они снимали летом дачу.
Секунданта у Пушкина еще не было. Его еще надо было найти. Он обещал д'Аршиаку вскорости прислать его.
Пушкин искал секунданта среди иностранцев, ибо не хотелось под­водить соотечественников. Дуэли были запрещены.
Каждое утро к Пушкину заходил Александр Тургенев, который не­давно вернулся из Европы.Они подолгу беседовали в кабинете.
Наташа слышала через дверь, разделяющую ее спальню и кабинет мужа, как они обсуждают статьи для очередного номера «Современ­ника». И это успокаивало ее.
Последний день перед дуэлью Пушкин почти весь день провел У Евпраксии Вревской. Он не мог находиться дома. Наташа чувствова­ла, что он не в духе, что с ним что-то творится. Он не мог сказать ей правду о готовящейся дуэли, она не допустила бы ее. И Пушкин прятался от жены.
457 
Пушкин видел, что она начала его ревновать к Вревской. «Но пусть лучше ревнует, чем узнает правду», - решил он.
А с Евпраксией он мог говорить о предстоящей дуэли, о смысле жизни, о том, стоит ли ему вообще дальше жить...
Наташа запретила лакею принимать при отсутствии хозяев какие-либо письма и записки. И лакеи перешептывались: барина дома нет, и с барином вообще творится невообразимое. Если он дома, то свищет несколько часов сряду, кусает ногти и бегает по комнатам. Но чаще - то приедет, то уедет, загонял несколько парных месячных
извозчиков...
Накануне дуэли, вечером на рауте у графини Разумовской, куда он тоже отправился один, Пушкину явно нездоровилось. Его лихоради­ло, и он то и дело бегал в умывальную и мочил себе голову холодной
водой.
Однако на публике был очень веселый, танцевал, шутил, а Турге­нева пригласил к себе в гости на следующий день, да еще на час, кото­рый будет уже после дуэли.
Игрок был Пушкин. И не только в карты игрок. Когда Пушкин долго говорил с д'Аршиаком, жена Вяземского Вера Федоровна обра­тила на это внимание своего мужа:
—  Тут что-то замышляется.
Вяземский направился к Пушкину, но он тут же разошелся с д'Аршиаком и направился навстречу другу.
—  Что ты опять затеваешь? - спросил Вяземский, кивая в сторону удаляющегоя Д, Аршиака.
—  Да так, кое о чем поговорили.
А Пушкин искал на этом балу секунданта. Обратился к советнику английского посольства Магенису. Тот поинтересовался, из-за чего Дуэль. Пушкин попробовал отговориться, не хочется, мол, распро­страняться по этому поводу.
И Магенис отказался быть секундантом.
Так и вернулся Пушкин домой ни с чем, не найдя секунданта.
Наташа не спала, когда Пушкин поздно вернулся домой от Разу­мовских. Однако вида не показала, лежала тихо и быстро уснула, как только муж вернулся.
Утром она проснулась сразу, как только Пушкин проснулся,он спал в кабинете на диване. Вместе они попили чаю. Пушкин был сдержан, но шутил.
Наташа радовалась, может, мрачность уходит, может, оживет он...458
После чая он сказал:
—  Я поработаю, — и ушел в кабинет. Наташа слышала, как он шуршал бумагой.
«Пишет, значит, - думала она. - Детей надо отвезти к Мещерской-она давно просит, и чтобы не мешать ему».
И она велела няням собирать детей.
Прибежал от кого-то посыльный с запиской для Пушкина.
Наташа спросила у него, от кого. Тот не ответил.
Пушкин тоже не сказал от кого, а взяв записку, скрылся в кабине­те. Что-то писал и отдал записку посыльному.
Видя встревоженный взгляд жены, Пушкин обнял ее, нежно по­целовал и сказал:
—  Ну полно, прелесть моя, все в порядке. Ты куда-то собираешься с детьми?
—  Да, Катерина Мещерская давно просит привезти к ней детей.
—  Ну, вот и замечательно. Занимайся своими делами, а я займусь своими. Вечером встретимся и расскажем другу другу, как мы со свои­ми делами справились. Жди меня к обеду. Я сейчас кое-что еще напи­шу и тоже - вон из дома.
Записку Пушкин получил от д'Аршиака. Тот требовал к себе се­кунданта Пушкина, чтобы обсудить дуэльные дела. А секунданта у Пушкина еще не было, хотя наступил уже день дуэли. И Пушкин написал д'Аршиаку: «Я не имею никакого желания вмешивать празд­ный петербургский люд в мои семейные дела; поэтому я решительно отказываюсь от разговоров между секундантами. Я приведу своего только на место поединка. Так как г. Геккерн меня вызывает, и оби­женным является он, то он может сам выбрать мне секунданта, если увидит в том надобность: я заранее принимаю его, если бы даже это был его егерь...»
Приближался час дуэли, а секунданта у Пушкина все не было. Пушкин нанял сани и поехал к Россету. Но Россета дома не оказалось. Пушкин был в растерянности. И вдруг, проезжая по Пантелеймоновской улице, он увидел Данзаса.
Подполковник Данзас - замечательный офицер, весельчак, ли­цейский товарищ Пушкина. Они не раз вместе острили и каламбури­ли в салонах.
Пушкину очень не хотелось сейчас подводить давнего лицейского товарища. Но Данзас был таким человеком, который ни за что не от­кажет Пушкину, даже если это грозит ему смертью.
И Пушкин остановил сани, окликнул Данзаса, сказал:
— Я ехал к тебе. Поедем во французское посольство, где ты будешь свидетелем одного разговора.

459 
Данзас охотно сел к Пушкину в сани, ни о чем не спрашивая. До­рогой болтали о чем попало, и Данзас даже не предвидел, для чего Пушкин везет его во французское посольство. А при посольстве жил д'Аршиак.
Там Пушкин  поведал суть дела обоим и вдруг сказал:
-  Вот мой секундант, - указал на Данзаса и добавил,
-  Согласны вы?
Что мог ответить Данзас, который почитал Пушкина и считал себя его другом. Он согласился.
Был январский день. Мороз градусов пятнадцать, но сильный ве­тер сводил его на все двадцать. Ветер бросал в лицо колючий снег. Наталья Николаевна с детьми возвращалась домой от Мещерской. На Дворцовой площади, продуваемой вдоль и поперек, ветер особен­но свирепствовал.
-   Мамочка, снег колется больно, - ныла Маша. Сашка смеялся:
-   Неженка ты - Машка
-  Еще немного, дети, и мы - дома. Потерпите, пожалуйста. Ма­шенька, подними воротник, закрой щечки, и снег не будет цара­паться.
-  Хорошо, мамочка. Только поскорее бы домой приехать. Наталья Николаевна тоже уткнулась лицом в меховой воротник, от­вернулась от ветра.
А в это время, в этот самый момент, совсем рядом, навстречу им еха­ли Пушкин с Данзасом. Ехали на дуэль. Пушкин сидел в задумчивости и ничего кругом не видел.
А Данзас так и рыскал глазами, стараясь взглядом поймать кого-то знакомого, кто сумел бы остановить дуэль.
-  Господи, помоги! - молился он. - Помоги остановить это убий­ство! - Открыто он не мог этого сделать. Он был предан Пушкину со­вершенно. И если Пушкин хотел дуэли, то надо было беспрекословно везти его на дуэль. Но душа Данзаса кричала: «Не надо этого делать, невозможно допустить, чтобы Пушкин стрелялся! Пушкин явно ищет смерти, и именно он поэтому будет убит».
И Данзас увидел карету Натальи Николаевны с детьми и воспрянул надеждой, весь потянулся в ее сторону...
Но кареты разминулись в нескольких шагах. Наталья Николаевна сидела, отвернувшись от ветра, и не увидела мужа с Данзасом.
Закричать бы сейчас: «Наталья Николаевна!» И ничего бы не слу­чилось. И Пушкин остался бы жив.
Но Данзас не закричал. Он знал, что Пушкин осудил бы его за это, очень бы осудил. И Данзас не закричал.460
И Наталья Николаевна проехала домой ждать мужа к обеду. А Данзас повез Пушкина дальше — к смерти.
Он потом всю оставшуюся жизнь будет корить себя за это. За то что не окликнул Наталью Николаевну. За то, что не окликнул Голи­цына, которого они скоро встретили и даже перекинулись с ним малозначищими для этой минуты словами.
Он не окликнул, он не позвал на помощь, он не отговорил Пуш­кина.
Он продолжал везти его к смерти...