368
Дела брата Дмитрия Николаевича Гончарова, и без того тяже­лые, еще более осложнились. Осложнились тяжбой с Усаче­вым.
Еще в начале века дед Афанасий Николаевич сдал свои полотняные и бумажные заводы в аренду калужскому купцу Усачеву. Арендатор обязы­вался выплачивать хозяину определенную сумму. Шли годы. Афанасий Николаевич не очень утруждал себя проверками, и арендатор пользовал­ся этой безхозяйственностью: сначала выплаты задерживал, потом вовсе перестал платить и накопил сто тысяч долгу перед хозяином.
Теперь Дмитрий пытался вернуть деньги через суд. Только судебные волокиты на Руси долгие и бестолковые, особенно в провинции.
Суды требовали денег. Дмитрий Николаевич, по натуре человек не очень хозяйственный, и так получил в наследство от деда долг в полтора миллиона, а тут еще большие судебные издержки. Он впал в отчаянье.
И ему стала помогать опять Наташа. Ей еше и двадцати трех лет не ис­полнилось, а она фактически стала в хлопотах о хозяйстве главой семьи. Всех своих братьев и сестер старалась пристроить, всем помочь. Пушкин удивлялся своей тихоне, ее энергии, стремлению всех взять под свою опеку.
А она просто не могла смотреть, как страдает Дмитрий, и от его безде­нежья - вся их большая семья. Сама она, как замужняя дама, получала от брата за свою долю менее полутора тысяч рублей, тогда как сестры - по четыре с половиной тысячи. Но не собстенная выгода двигала ею, когда она принялась хлопотать по делу Усачева, вовлекая в него и Пушкина.
-  Таша, ты знаешь, как я занят, и уезжаю опять. И ты уже мать троих детей. Я знаю твое доброе сердце, но нельзя же брать на себя все дела По­лотняного Завода, к тому же ты почти ничего от него не имеешь.
—  Саша,—ласково уговаривала мужа Наташа, — ну кто поможет Дми­трию, кроме меня?! Сестры не имеют веса в свете. Маминька отступилась и болеет. Иван и Сережа свои жизни никак не устроят. Остаюсь одна я. Вернее, мы с тобой. Ты можешь поговорить с министром юстиции Даш­ковым - вы с ним в хороших отношениях -  с министром внутренних дел Блудовым. Тут всего-то и надо - просто обратить внимание сильных мира сего на это дело, чтобы взяточники-чиновники почувствовали вни­мание сверху к этому делу и прекратили волокиту.
Пушкин не мог отказать своей Мадонне, хотя ему очень не хотелось ставить себя в зависимость от высоких лиц:одно дело сыграть с ними пар­тию в карты и поболтать, другое дело - просить за кого бы то ни было.
Но теперь Пушкин уезжал в Михайловское, и она, отрываясь от детей, бросилась решать дело Дмитрия.
И дело сдвинулось с места. Был в Петербурге назначен суд. Наталья Николаевна нашла адвоката Лерха и просила брата Дмитрия быстро приехать, потому что дело требовало его присутствия на суде.

369 
«Постарайся приехать до отъезда моего мужа, - писала она Дми­трию, - который должен в скором времени уехать в деревню; он тебя направит к нескольким своим друзьям, которые смогут чем-нибудь помочь в этом деле. Как только получишь это письмо, немедленно выезжай, не теряй ни минуты, время не терпит!» Она боялась, что хорошего адвоката Лерха перехватит противная сторона, поэтому велела брату по приезде в Петер­бург тут же отправиться к адвокату и договориться с ним.
Однако Дмитрий сообщил, что приехать сейчас не может, и тогда На­талья Николаевна взялась за дело сама.
Стояло прелестное лето. Гулять бы и гулять по прекрасным окрестностям Черной речки, а она принялась ездить в город, чтобы встретиться то с одним, то с другим чиновником.
Дмитрий прислал ей документы. Наташа сняла с них копии. Пригла­сила адвоката Лерха домой. Дала ему для ознакомления копии бумаг и очень просила взяться за это дело.
Кто откажет такой милой, очаровательной и уважительной женщине?
Но и очарование Наташи не помогло. Через несколько дней Лерх вер­нул Наталье Николаевне бумаги с вежливым отказом: он не может взять­ся за дело потому, что оно уже рассматривалось в Москве, и что только с разрешения государя дело может повторно слушаться в Петербургском Сенате.
Наталья Николаевна расстроилась. Ей совсем не хотелось обращаться к государю с просьбами, она и так с трудом сдерживала его ухаживания.
И она пошла к сенатору Бутурлину. Они с Пушкиным не раз бывали на балах у Бутурлиных, и сенатор согласился прочитать принесенные ею бумаги.
Наташа с волнением ждала результата. А Пушкин ей выговаривал свое недовольство: негоже такой красавице ходить с просьбами, так мож­но напроситься на оскорбительные предложения.
Наташа ласками уговаривала мужа не волноваться. Она умеет себя Держать, никто не посмеет оскорбить ее, тем более, что просит она не за себя и мало с этого дела имеет выгоды.
Бутурлин пригласил ее и сказал, что дело их - правое, а Усачев - просто мошенник. И предложил Наталье Николаевне встретиться со статс-секретарем Госсовета Лонгиновым, попробовать взять прошение Дми­трия обратно и написать Его Величеству прошение от своего имени, так как ее имя имеет больший вес.
Одновременно Наталья Николаевна хлопотала по заданию супруга.Он попросил ее договориться с братом Дмитрием о поставке ему бумаги для издания журнала «Современник».
Хлопоты перед правительством о газете, которую Пушкин намеревался издавать, были очень долгими. Так что, когда ему сообщили, что госу-370
дарь не разрешает ему издавать газету, Пушкин даже обрадовался. К тому времени он совсем потерял интерес к газете.
А теперь он возмечтал издавать журнал. Исключительно в коммерче­ских целях. Чтобы зарабатывать.
И Наташа помогала ему, как могла. Сейчас она писала брату Дми­трию:
«Мой муж поручает мне, дорогой Дмитрий, просить тебя сделать ему одолжение и изготовить для него 85 стоп бумаги по образцу, который я тебе посылаю в этом письме. Она ему крайне нужна и как можно скорее; он про­сит тебя указать срок, к которому ты сможешь ее ему поставить. Ответь мне пожалуйста как только ты получишь это письмо, чтобы он знал подой­дет ли ему назначенный тобою срок, в противном случае он будет вынужден принять соответствующие меры. Прошу тебя, дорогой и любезный брат, не отказать нам, если просьба, с которой мы к тебе обращаемся, не предста­вит для тебя никаких затруднений и ни в коей мере не обременит...»
Встретиться с Лонгиновым помогла тетушка Загряжская. Лонгинов тут же назначил Наталье Николаевне встречу. С волнением и надеждой шла Наташа на встречу с статс-секретарем. Тот был уважителен и при­ветлив. Сказал, что дело их не рассматривалось еще и вообще лежало в забвении. Что он извлек его только накануне, познакомился, стоит на их стороне, что выставит дело на рассмотрение, но для положительного ре­шения надо еще, кроме его, много голосов. Надо потерпеть. И успокоил Наталью Николаевну, что опись имущества им пока не грозит до того мо­мента, как дело завершится.
Домой Наташа примчалась, как на крыльях. И, едва войдя в квартиру, принялась обнимать и целовать сестер.
— Он обещал, он обещал...
Саша и Катрин, не поняв еще, что обещал Лонгинов, но очень за­интересованные в положительном решении вопроса, иначе им придется вернуться в Полотняный, радовались и обнимались с сестрой.
А Наташа, рассказав сестрам все в подробности, тут же села писать письмо Дмитрию, чтобы успокоить его в отношении имущества. Описи не будет до решения вопроса.
Кроме Лонгинова надо было собрать еще шесть голосов для решения вопроса. Теперь Наташа старалась узнать, кто эти люди, нет ли среди них ее знакомых. А более всего, что за человек помощник Лонгинова, честен или его можно «подмазать».
И себя Наташа не забывает, можно сказать пользуется моментом и просит Дмитрия одолжить ей несколько сотен рублей, потому что она якобы перерасходовала оставленные мужем. На самом деле она опять хлопотала за сестер. Брат нерегулярно высылал им свои пособия, и они постоянно сидели без денег. Вот Наташа и решила, что после таких хлопот по делам Полотняного Дмитрий просто не посмеет отказать ей. Но она опять заботилась не о себе.
371  
Седьмого сентября Пушкин уехал в Михайловское. Целую неделю не писал даже писем. Отходил от столичной жизни. Проходил пешком по десЯть верст. Или скакал верхом десятки. Добивался душевного равновесия И, только успокоившись, сел за письмо Наташе. Но оно шло в сто­пицу почти неделю. Так что Наташа две недели не имела вестей от мужа, волновалась и очень сердилась на Пушкина. Наконец, письмо от Пуш­кина пришло.
«Хороши мы с тобой. Я не дал тебе моего адреса, а ты у меня его и не спросила; вот он: в Псковскую губернию, в Остров, в село Тригорское. Сегод­ня 14 сентября. Вот уж неделя, как я тебя оставил, милый мой друг; а толку в том не вижу. Писать не начинал и не знаю, когда начну. Зато беспрестан­но думаю о тебе, и ничего путного не надумаю.
Жаль мне, что я тебя с собою не взял. Что у вас за погода! Вот уж три дня, как я только что гуляю то пешком, то верхом. Эдак я и осень мою про­гуляю, и коли Бог не пошлет нам порядочных морозов, то возвращусь к тебе, не сделав ничего. Прасковьи Александровны еще здесь нет. На днях ожидают ее. Сегодня видел я месяц елевой стороны, и очень о тебе стал беспокоиться. Что наша экспедиция ? Виделась ли ты с графиней Канкриной, и что ответ ? На всякий случай, если нас гонит Канкрин, то у нас остается граф Юрьев; я адресую тебя к нему. Пиши мне как можно чаще; и пиши все, что ты де­лаешь, чтоб я знал, с кем ты кокетничаешь, где бываешь, хорошо ли себя ве­дешь, каково сплетничаешь, и счастливо ли воюешь с твоей однофамилицей. Прощай, душа, целую ручку у Марьи Александровны и прошу ее быть моею заступницею у тебя. Сашку целую в его круглый лоб. Благословляю вас всех. Теткам Азе и Коко мой сердечный поклон. Скажи Плетневу, чтоб он написал мне об наших общих делах».
«Вот опять у него не пишется, - думала Наташа. - Сам тоскует, я без него с ума схожу. Ясно, что лучше сидеть дома и работать дома. Обоим было бы спокойнее».
21 сент. 1835 из Михайловского. «Жена моя, вот уже 21-ое, а я от тебя еще ни строчки не получил. Это меня беспокоит поневоле, хоть я знаю, что ты мой адрес, вероятно, уже узнала. Не так ли ? К тому же и почта из Петербурга идет только раз в неделю. Однако я все беспокоюсь и ничего не пишу, а время идет. Ты не можешь вообразить, как живо работает вообра­жение, когда сидим одни между четырех стен или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова кружится. А о чем я думаю ? Вот о чем: чем нам жить будет ? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; ваше имение на волоске от погибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты. Писать книги для денег, видит Бог, не могу. У нас ни гроша верного дохода, а верного расхода 30000. Все держится на мне да на тетке. Но ни я, ни тетка не вечны.
Что из этого будет, Бог знает. Покамест грустно. Поцелуйка меня, авось горе пройдет. Да лих, губки твои на 400 верст не оттянешь. Сиди да горюй - что прикажешь! Теперь выслушай мой журнал: был я у Вревских тре-

372
тьего дня и там ночевал. Ждали Прасковью Александровну, но она не бывала. Вревская очень добрая и милая бабенка, но толста, как Мефодий, наш псковский архиерей. И незаметно, что она уж не брюхата; все та же, как ког­да ты ее видела. Я взял у них Вальтер Скотта и перечитываю его. Жалею что не взял с собою английского. Кстати: пришли мне, если можно, Essays d'e M.Montagne— 4 синих книги, на длинных моих полках. Отыщи. Сегодня пого­да пасмурная. Осень начинается. Авось засяду. Жду Прасковью Александров­ну, которая, вероятно, будет сегодня в Тригорское. - Я много хожу, много езжу верхом, на клячах, которые очень тому рады, ибо им за то дается овес к которому они не привыкли. Ем я печеный картофель, как маймист, и яйца всмятку, как Людовик XYIII. Вот мой обед. Ложусь в 9 часов, встаю в 7. Те­перь требую от тебя такого же подробного отчета. Целую тебя, душа моя и всех ребят, благословляю вас от сердца. Будьте здоровы».
Сестры застали Наташу в слезах. По письму в руках поняли: дело в Пушкине, или скучает их сестренка, или Пушкин что-то обидное на­писал.
Конечно, обидное написал. Она и так его ревновала к ранее люби­мой - Вревской. В молодости он был влюблен фактически во всех тригорских женщин. С самой старшей, хозяйкой семейства Осиповой, дружил до сих пор, переписывался, встречался и в Тригорском, и в Пе­тербурге, куда она изредка приезжала. Ну, она теперь уж очень в годах. К ней Наташа Пушкина не ревновала. А вот к дочери ее, Евпраксии Вревской, очень ревновала.
Ясно было, что Пушкин расстроен свиданием с Евпраксией: ускольз­ает от него юный соблазнительный образ девушки - пишет: «Вревская стала такой наседкой! Всегда окружена детьми, которые без умолку кричат и горланят с утра до вечера. Что за скучный дом!»
Вот они, мужчины! Дети им - помеха. Сбежал от одной семьи, детей своих, их гомона и криков, но с утра до вечера сидит в чужой семье, с чу­жой женой, с ее детьми занимается, а своих бросил. И с собственной же­ной ему заниматься неинтересно.
Однако сестер Наташа не стала посвящать в свои печали. А, уединив­шись, на коленях просила Господа побыстрее вернуть ей мужа домой.
Теперь уже Пушкин беспокоился за семью, потому что почти месяц от них не было весточки: « Что это, женка ? Вот уже 25-ое, а я все от тебя не имею ни строчки. Куда адресуешь ты свои письма? Пиши во Псков, её высокородию Прасковье Александровне Осиповой для доставления А.С.П., известному сочинителю — вот и все. Так вернее дойдут до меня твои пись­ма, без которых я совершенно одурею. Здорова ли ты, душа моя ? И что мои ребятишки ? Что дом наш, и как ты им управляешь ?Вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки; а все потому, что не спокоен. В Михайловском нашел я все по-старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая со­сновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть

молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу. Но делать нечего;' все кругом меня говорит, что я старею, иногда даже чистым русским языком. Например, вчера мне встретилась знакомая баба, которой не мог сказать, что она переменилась. А она мне: да и ты, мой кормилец, со-старился да и подурнел. Хотя могу я сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был. Все это не беда; одна беда: не замечай ты мой друг, того, что я слишком замечаю. Что ты делаешь, моя краса­вица, в моем отсутствии? Расскажи, что тебя занимает, куда ты ездишь, какие есть новые сплетни etc. Карамзина и Мещерские, слышал я, приеха­ли. Не забудь сказать им сердечный поклон. В Тригорском стало простор­нее Евпраксия Николаевна и Александра Ивановна замужем, но Прасковья Александровна все та же, и я очень люблю ее. Веду себя скромно и порядочно. Гуляю пешком и верхом, читаю романы Вальтер Скотта, от которых в вос­хищении, да охаю о тебе.
Прощай, целую тебя крепко, благословляю тебя и ребят. Что Коко и Азя ? Замужем или еще нет ? Скажи, чтоб без моего благословления не шли. Про­щай, мой ангел».
Тридцать тысяч император Пушкину дал на бумаге, а их еще надо было получить. Но Пушкин так и уехал в Михайловское, не получив. Сделать это за него должна была Наташа.
Как-то к ней явился курьер жены министра финансов Канкрина. На­таша обрадовалась, что получит, наконец, деньги. И как же горестно была разочарована, когда вместо обещанных тридцати тысяч получила только 18231 рубль. Ей объяснили:десять тысяч с процентами было удержано в погашение предыдущей ссуды в двадцать тысяч, выданной на печатание «Пугачева».
Итак, Пушкин нажил еще один долг в тридцать тысяч, получив лишь восемнадцать. И Наташа начала раздавать долги, за которые ее уже дав­но терзали: булочнику, молочнице, доктору, сестрам, у которых она уже полно назанимала.
Тяжело заболела Катерина Ивановна Загряжская. Барахлило сердце.
Сестры теперь целыми днями сидели у нее во дворце.
Как-то к вечеру Наташа вернулась домой и уже в прихожей почувствовала запах гари.
- Что такое? Что случилось? - Не раздеваясь, Наташа побежала по комнатам прямо в детскую.
Дети были в порядке. Няня сообщила, что в комнатах девушек был пожар. Наташа бросилась туда, сестры — за ней. На окне висела обгорев­шая штора.
Слуги ничего толком не могли объяснить. Все обвиняли истопника, считая, что он, топя печь, возможно, пытался прикурить от полена или щепки и задел штору. Штора вспыхнула, а истопник, испугавшись, не знал, что делать, пока на его крик не прибежали слуги. Пламя быстро потушили, но штора уже непригодна.

374
-  Пушкин непременно обвинит нас в пожаре, - сказала Катерина
-  Скорее всего, - поддержала Александра.
Наташа стала бояться оставлять квартиру без присмотра. Написала о происшествии мужу, и он точно обвинил служанок сестер.
Очередное письмо Пушкина было печальным.
«Душа моя, вчера получил я от тебя два письма; они очень меня огорчили Чем больна Катерина Ивановна? Ты пишешь ужасно больна. Следственно есть опасность? С нетерпением ожидаю твой бюллетень. Все это про­исходит от нечеловеческого ее образа жизни...Канкрин шутит -а мне не до шуток. Государь обещал мне Газету, а там запретил; заставляет меня жить в Петербурге, а не дает мне способов жить моими трудами. Я теряю время и силы душевные, бросаю за окошко деньги трудовые и не вижу ничего в будущем. Отец мотает имение без удовольствия, как без расчета; твои теряют свое, от глупости и беспечности покойника Афанасия Николаевича. Что из этого будет ? Господь ведает.... Я провожу время очень однообразно. Утром дела не делаю, а так из пустого в порожнее переливаю. Вечером езжу в Тригорское, роюсь в старых книгах да орехи грызу. А ни стихов, ни прозы писать и не думаю. Скажи Сашке, что у меня здесь белые сливы, не чета тем, которые он у тебя крадет, и что я прошу его их со мною покушать. Что Машка ? И каковы ее победы ? Пиши мне также новости политические. Я здесь газет не читаю, в Английский клуб не езжу и Хитрову не вижу. Не знаю, что делается на белом свете. Благословляю вас — будьте здоровы. Це­лую тебя. Ты видишь, что я все ворчу; да что делать? Нечему радоваться. Пиши мне про тетку — и про мать».
Наташа злилась на Пушкина: у него не пишется в Михайловском, вроде как опять мы мешаем, тоска о нас, так зачем там торчать?
Я тут кручусь с детьми, судами, с его издателями, а он только письма нам и пишет. Лучше бы дома был. Рядом. А там, небось, опять влюбился, летит на парах любви, вот ему и не пишется, а любовную тоску к нам в письмах изливает.
Печальны были думы Пушкина, таковыми были и стихи.
Однажды, странствуя среди долины дикой, Незапно был объят я скорбию великой И тяжким бременем подавлен и согбен, Как тот, кто на суде в убийстве уличен. Потупя голову, в тоске ломая руки, Я в воплях изливал души пронзенной муки И горько повторял, метаясь как больной: «Что делать буду я? что станется со мной?» И так я, сетуя, в свой дом пришел обратно. Уныние мое всем было непонятно.
375

При детях и жене сначала был я тих И мысли мрачные хотел таить от них: Но скорбь час от часу меня стесняла боле; И сердце наконец раскрыл я поневоле.
«О горе, горе нам! Вы, дети, ты, жена! -Сказал я, - ведайте: моя душа полна Тоской и ужасом, мучительное бремя Тягчит меня. Идет!..»
2окт. 1835 г. Из Михайловского.
«Милая моя женка, есть у нас здесь кобылка, которая ходит и в упряжи и под верхом. Всем хороша, но чуть пугнет ее что на дороге, как она закусит поводья, да и несет верст десять по кочкам да оврагам - и тут уж ничем ее не проймешь, пока не устанет сама.
Получил я, ангел кротости и красоты! Письмо твое, где изволишь ты, закусив поводья, лягаться милыми и стройными копытцами, подкованны­ми у т-те Katherine. Надеюсь, что теперь ты устала и присмирела. Жду от тебя писем порядочных, где бы я слышал тебя и твой голос - а не брань, мною вовсе не заслуженную, ибо я веду себя как красная девица. Со вчераш­него дня начал я писать (чтобы не сглазить только). Погода у нас портит­ся, кажется, осень наступает не на шутку. Авось распишусь. Из сердитого письма твоего заключаю, что Катерине Ивановне лучше; ты бы так бодро не бранилась, если б она была не на шутку больна. Все-таки напиши мне обо всем и обстоятельно. Что ты про Машу ничего не пишешь? Ведь я, хоть Сашка и любимец мой, а все люблю ее затеи. Я смотрю в окошко и думаю: не худо бы, если вдруг въехала во двор карета — а в карете сидела бы Наталья Николаевна! Да нет, мой друг. Сиди себе в Петербурге, а я постараюсь уж поторопиться и приехать к тебе прежде сроку. Пиши мне обо всем. Целую тебя и благословляю ребят».
Такой бесплодной осени, считал Пушкин, у него еще не бывало. Пи­салось через пень колоду. «Для вдохновения, — думал он, — нужно сердеч­ное спокойствие, а я совсем не спокоен».
А Наташа, хоть и сердилась, что Пушкин в Михайловском бездельни­чает, продолжала хлопотать по его делам. Теребила Дмитрия с бумагой. И тот постарался. Скоро из Полотняного Завода пришли подводы с бу­магой. Привезли сорок две стопы. Заказ еще не весь был выполнен, но на первый номер «Современника» хватит. И Дмитрий прислал бумагу, согласившись подождать, когда Пушкин сможет расплатиться.
Родители Пушкина все еще жили на даче, не торопясь нанимать квартиру- Но уже похолодало, и они приехали в Петербург. Пока не наняли                                                                          квартиру, остановились Надежда Осиповна у своей подруги детства а Сергей Львович у давнего приятеля Федора Толстого.
И только они вернулись в столицу, как Надежда Осиповна слегла. Она давно страдала печенью. А тут началось что-то невообразимое, откры­лись такие сильные боли, что Надежда Осиповна кричала на всю кварти­ру круглые сутки, не давая спать не только своим, но и соседям.
Подруга послала за Наташей. Наташа привезла доктора Спасского Он сказал, что виновата печень, назначил лекарства, но они никак не по­могали.
- Камни идут через протоки, и тут только операция может помочь, но хирургия пока слаба при этом заболевании.
Петербург загудел: «Мать Пушкина умирает у чужих людей, в нище­те, не на что даже доктора хорошего пригласить, а жена поэта имеет свою ложу в театре, на каждом балу в новом роскошном платье и в ус не дует. Страдания свекрови ей нипочем».
Все это носилось вокруг Наташи, а она об этом ведать не ведала, све­кровь навещала регулярно, доктора своего Спасского оставила при све­крови на все время, хотя детям нездоровилось, то одной, то другому. Де­нег у Наташи у самой совсем не было.
Пушкину сообщили о тяжелой болезни матери, сказали даже - при смерти. И он тут же бросился в Петербург.
Конечно, отношения с матерью у него всю жизнь были тяжелые. Он чувствовал себя всегда чужим для матери. С раннего детства она всегда была недовольна им, его манерами, образом жизни, легкомыслием, не­желанием жить, как все служить.
Даже когда вся Россия зачитывалась его стихами, она считала сти­хи мужа и его брата Василия Львовича более значительными, чем стихи сына.
Когда Пушкин, наконец, женился, Надежда Осиповна была рада, на­деялась, что теперь сын остепенится, внуков народит. Так оно и получа­лось. Теперь уже отец и мать стали нагружать Пушкина проблемами сво­ими, дочери и младшего сына. Признали таким образом старшего сына главой семьи.
И все-таки, кроме упреков, Пушкин ничего от матери не слышал-И тем не менее с детства мечтал о нежной матери, о ее ласке, добром слове. И с каждым годом, взрослея, все больше понимал мать, не очень счастливую с малохарактерным отцом, не умеющим вести хозяйство, фанфаронистым, а не деятельным, с годами становящимся брюзгливым-
Участившееся нездоровье матери волновало Пушкина. А сообщение о смертельной болезни поразило в самое сердце. Всю дорогу он молил Господа, чтобы мать была жива до его приезда, чтобы он успел попросить прощения у нее живой за все обиды, которые причинил ей.
377
Мать была жива, когда Пушкин добрался, наконец, до Петербурга. Ей даже чуть полегчало. Она рада была видеть сына, расспрашивала о Михайловском, общих знакомых.
А тут еще на Пушкина обрушились сплетни, ему не постеснялись ска­зать прямо в глаза упреки в роскоши жены и нищете родителей.
Пушкин возмутился:
- У бедного батюшки 1200 душ крепостных, а я действительно ни­щий. У жены моей нет ни крепостных, ни имений. Ложа в театре - те­тушкина, а вовсе не наша. Платья свои Наталья Николаевна не покупает, наряды тоже — забота тетушки Екатерины Ивановны, желающей видеть свою любимую племянницу краше всех. Маман сама не хочет жить у нас очень беспокойно: холодная квартира, полна посторонних людей и детей, которые постоянно болеют, кричат на всю квартиру или носятся с криками по ней, когда здоровы. И дети в таком возрасте неуправляемы. Их нельзя утихомирить призывом «бабушка болеет», они будут рваться к ней. Да и живет маман совсем не у чужих людей, а у своей подруги дет­ства. Так что в сплетнях чистая злоба.
Он не стал сообщать чужим злобствующим людям, что причиной бо­лезни Надежды Осиповны, скорее всего, был младший сын Левушка.
Перед самым заболеванием мать получила от него письмо: сидит он, как всегда, без денег, даже письмо не на что отправить. За Левушку толь­ко что уплатили долг в двадцать тысяч. А он опять кутит в Тифлисе, про­саживая по десяти тысяч за ночь.
Надежда Осиповна любила Левушку, как обычно любят младшень­ких, винила себя за его грехи. И, конечно же, то, что Лев опять без де­нег, а взять их для него им негде, ввергло ее в такую тоску, что печень ее взвыла.
Из деревни пришла тысяча рублей, которая тут же пошла на доктор­ов и лекарства. Посылать Левушке было нечего, и это ввергало Надежду Осиповну в неизменную тоску.
Резкие боли отступили, но печень ныла постоянно. Надежде Осипов­не оставалось жить еще полгода. Но этого никто не знал.
Все радовались, что ей лучше. Сергей Львович стал подыскивать квар­тиру.
А для сестер Наташи наступил второй бальный сезон. Их уже при­знали. Их приглашали так часто, что девушки уже не радовались пригла­шениям. В прошлом сезоне протанцевали до дыр несколько пар обуви. Теперь опять просили у старшего брата Дмитрия помощи. За сестер хло­потала перед матерью и Наташа. Только хлопоты оказались напрасными. Сердитая на старших дочерей Наталья Ивановна отказалась помогать, они не просили прощения за грубость, не писали матери, все общение Шло через Дмитрия и Наташу. И Наталья Ивановна не хотела прощать их строптивости, грешной гордыни. А потому, обласкав в ответе всегда заботливую младшую дочь, помогать дочерям она отказалась.378
Теперь Александра и Екатерина хлопотали перед братом. Дмитрий в ответ жаловался на долги, предлагал сестрам вернуться в Полотняный или хотя бы в Москву, в которой жизнь значительно дешевле, а женихов не меньше. Но Катерина писала в ответ, что, даже когда ей во сне снит­ся, что она возвращается в Завод, она приходит в такой ужас, что сразу просыпается вся в слезах и бывает счастлива уже только оттого, что это был сон.
Светская жизнь вертелась. Балы, конные прогулки, на которых се­стры Гончаровы просто блистали как великолепные наездницы.
Наташа с сестрами не ездила, она опять была беременна и опять тя­жело переносила первые месяцы. Но ее подруги стали подругами и се­стер: Софи Карамзина, Мари Вяземская, дочь Петра Вяземского. И кавалеры... Валуев ухаживал за Мари Вяземской, и они потом поженятся. Кавалергард Дантес, красавец-француз, он привлекал девушек уже сво­им нероссийским происхождением. Но он был еще и отличный кавалер. Галантен, подвижен, ухаживал сразу за всеми девушками, сыпал компли­ментами. Но сестры Гончаровы чувствовали, что к ним всем троим он давно проявлял повышенный интерес.
Сначала сестры решили, что он вьется вокруг Наташи, мимо нее не мог пройти ни один кавалер. Но сейчас Наташа не участвовала в их кон­ных прогулках, а Дантес, по-прежнему ухаживая за всеми девушками, вился все-таки около сестер Гончаровых.
Екатерина влюбилась в него с первого взгляда, но не делилась этим даже с Ташей. Потому что не было у этой ее любви никакого будущего.
Пушкин был прав, говоря Наташе, что все по-прежнему будут влю­бляться в нее, а сестер на ее фоне просто не заметят. Так и получалось. Покрутившись вокруг сестер Гончаровых из-за Наташи, они исчезали, поняв, что взаимности красавицы им не добиться. И вот только Дантес задержался около них и без Таши. И у Катерины уже начала теплиться надежда: а вдруг...
А Наташа мучилась то от тошноты, то от несварения... Четвертая бе­ременность, а так тяжело проходит...
Пушкин старался не беспокоить беременную жену своими про­блемами, но настроение у него было отчаянное. В Михайловское он ехал, надеясь хорошо поработать, наработать и издать новое. Но ему там не писалось, а потом болезнь матери заставила вернуться. Так что теперь ему нечего было предложить издателям, а с деньгами было - хуже некуда. У него было уже больше семидесяти тысяч дол­гов: сорок восемь из казенной казны и двадцать девять заняты были у частных лиц.
Надо было что-то предпринимать. Зарабатывать. Теперь он надеялся заработать изданием журнала. Друзья поддерживали его замысел, обещали помочь материалами, Гоголь, Одоевский, Плетнев...

379  
Наташа была непротив, беспокоили только предстоящие расходы.
деНег не было, все чаще она занимала деньги уже у слуг, чтобы купить
то-то необходимое для детей, не тревожа Пушкина. Она видела, как ему тяжело. Как он всегда теперь печален. Как он стыдится смотреть ей в
глаза, как тяжело он переживает, что не может хоть как-то обеспечить
семью.
Наташа обратилась к матери за помощью, просила назначить ей со­держание подвести рублей в месяц, на детей только подчеркивала Ната­ша. Но Наталья Ивановна отказала ей «под предлогом плохого состояния финансов».
Начался бальный сезон. Наташе немного полегчало, и она опять принялась вывозить сестер. И теперь вокруг них постоянно вился Жорж Дантес. Ровесник Натальи Николаевны. Блестящий офицер-кавалергард.
веселый, очень общительный и разговорчивый, галантный, как все
французы. Он нравился женщинам уже потому, что был француз, а тут
еще полно достоинств. И то, что много, болтая, притом совершенно не
умея говорить по-русски и понимать русскую речь, он, бывало, попадал
впросак, всех только веселило.
С ним было весело. С ним было приятно. Он отлично танцевал. По­тому все двери столицы были для него открыты, везде он стал желанным. Молодые девушки в него влюблялись. Замужние были готовы завести ро­ман.
Такой успех в обществе сделал его несколько самоуверенным и даже чуть развязным, что, удивительно, еще больше сделало его интересным. И Екатерина Гончарова вовсю строила ему глазки.
Вроде бы Дантес заметил это, так она думала, потому что вертелся около сестер Гончаровых больше, чем вокруг других. Ухаживал за всеми тремя. Думали, кто же из них его интересует? А может, Идалия Полетика, потому что кузина часто бывала с ними?
Дантес, действительно, влюбился: влюбился в замужнюю женщину, потому скрытничал. Ухаживать за замужними женщинами было модно. Это придавало кавалеру особый шарм в глазах девушек, невест, а уж сре­ди молодых мужчин это становилось нормой.
20 января 1836 года Дантес писал своему покровителю Геккерну: «До­рогой друг мой, я действительно виноват, что не ответил сразу на два до­брых и забавных письма, которые ты мне написал, но, видишь ли, ночью танцуешь, утром в манеже, днем спишь, вот моя жизнь последних двух недель, и предстоит еще столько же, но что хуже всего, что я безумно влюблен!Да, безумно, так как не знаю, как быть; я тебе ее не назову, потому что письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге, и ты будешь знать ее имя.
Но всего ужаснее в моем положении то, что она тоже любит меня, мы не можем видеться до сих пор, так как муж бешено ревнив: поверяю тебе это, дорогой мой, как лучшему другу и потому, что знаю, что ты примешь380.
участие в моей печали, но ради Бога, никому ни слова, никаких попыток разузнать, за кем я ухаживаю, ты ее погубишь, не желая того, я буду безутешен. Потому что, видишь ли, я бы сделал все на свете для нее, только чтобы ей доставить удовольствие, потому что жизнь, которую я веду последне время, - это пытка ежеминутная. Любить друг друга и не иметь возмож­ности сказать об этом между двумя ритуальными кадрилями - это ужасно  я, может быть, напрасно поверяю тебе все это, и ты сочтешь все это за глупости; но такая тоска в душе, сердце так переполнено, что мне необхо­димо излиться хоть немного. Я уверен, что ты простишь мне это бесрасудство, я согласен, что это так, но я не способен рассуждать, хотя мне было бы это очень нужно, потому что эта любовь отравляет мое существование Но будь покоен, я осторожен, и я был осторожен до такой степени, что до сих пор тайна принадлежит только ей и мне (она носит то же имя, как та дама, которая писала тебе обо мне, что она была в отчаянии, потому что чума и голод разорили ее деревню), ты должен теперь понять, что можно потерять рассудок от подобного существа, особенно когда она тебя любит. Повторяю тебе еще раз - ни слова Брогу, потому что он переписывается с Петербургом, и достаточно одного его сообщения супруге, чтобы погубить нас обоих... Вот почему у меня скверный вид, потому что помимо этого, ни­когда в жизни я себя лучше не чувствовал физически, чем теперь, но у меня так возбуждена голова, что я не имею ни минуты покоя ни днем, ни ночью, это-то мне и придает больной и грустный вид, а не здоровье. До свиданья, дорогой мой, будь снисходителен к моей новой страсти, потому что тебя я также люблю от всего сердца».
Влюбился он в Идалию Полетику, замужнюю любвеобильную ма­ленькую, очень хорошенькую, блестяще умеющую крутить мужчинами. Как родственница сестер Гончаровых, она часто пребывала в их компа­нии, а Дантес крутился вокруг них всех, за всеми ухаживая, и никого не выделял.
Идалия тоже влюбилась в кавалергарда. Но рядом всегда был муж. Надо было тщательно скрывать увлечение. Одной Таше Гончаровой она доверила свою тайну и даже привлекала ее к организации свиданий. Таша была на середине беременности и служила невинным защитником свиданий.
Наташе все это не нравилось, но отказаться помочь кузине она не могла. Потворствовала. Хотя ей было в это время совсем не до того.
Пушкин принялся за издание журнала. По вечерам заглядывал на не­много на балы..
И если Наташа блистала в модных сногсшибательных платьях, то Пушкин удивлял всех неухоженностью в одежде, своим небрежным ви­дом: шляпа была старенькая, на бекеше сзади на талии недоставало пу­говицы.