320
Свой день рождения, 26 мая, Пушкин встречал в хлопотах о деньгах. Их ждала, о них напоминала Наташа, и сроки упла­ты долгов поджимали. Найти деньги было трудно, но он дол­жен был найти.
Наташа деликатно, как она умела, извиняясь и горюя, что ввергает его в новые затруднения, писала, что все выданное ей мужем она потра­тила уже в дорогах. И теперь в Заводе живет за счет брата Дмитрия, а у него самого большие проблемы с финансами.
Пушкину особенно была тягостна зависимость от Дмитрия. Тот уже попрекал Пушкина неспособностью содержать семью, когда Пушкин ездил по Уралу. Наташа прятала от мужа это письмо, но он все-таки прочитал его. И упрек Дмитрия Гончарова больно кольнул его.
Пушкин понимал, что Наташа, добрая душа, конечно, накупила се­страм подарков. Что и брат ее, скорее всего, не попрекает: в гостях се­стренка. Но Наташа не любит быть обязанной даже брату. Значит, муж должен найти деньги для своей семьи.
И он нашел. 4000 рублей на три месяца, до конца августа.
Радостный вернулся домой: сам себе сделал подарок. Слуги доложи­ли, что несколько раз заглядывала Екатерина Ивановна Загряжская, но, так и не застав именинника, оставила корзину с дынями, земляникой, клубникой и поздравительной записочкой.
«Вот так я встретил свой день рождения, - писал Пушкин Ната­ше. — Благодарю тебя, мой ангел, за добрую весть о зубке Машином. Те­перь надеюсь, что и остальные прорежутся безопасно. Теперь за Сашкою • дело. Что ты путаешь, говоря: о себе не пишу, потому что неинтересно. Лучше бы ты о себе писала, чем о Соллогуб, о которой забираешь в голову всякий вздор - на смех всем честным людям и полиции, которая читает наши письма...»
Наташа считала, что Пушкин без нее работает хуже, чем при ней. Тоскует. Потому мечется, тратится на трактиры, карточные игры, жен­щин - прожигает время и деньги, поэтому требовала с него полный от­чет о своем времяпрепровождении без нее. И Пушкин смиренно отчи­тывался:
«Ты спрашиваешь, что я делаю. Ничего путного, мой ангел. Однако дома сижу до четырех часов и работаю. В свете не бываю; от фрака от­вык; в клубе провожу вечера. Книги из Парижа приехали, и моя библиотека растет и теснится. К нам в Петербург приехал чревовещатель, который смешил меня до слез; мне, право, жаль, что ты его не услышишь. Хлопо­ты по имению меня бесят; с твоего позволения, надобно будет, кажется, выйти мне в отставку и со вздохом сложить камер-юнкерский мундир, ко­торый так приятно льстил моему честолюбию и в котором, к сожалению, не успел я пощеголять. Ты молода, но ты уже мать семейства, и я уверен, что тебе не труднее будет исполнить долг доброй матери, как исполняешь ты долг честной и доброй жены. Зависимость и расстройство в хозяйстве ужасны в семействе; и никакие успехи тщеславия не могут вознаградить
321   
спокойствия и довольства. Вот тебе и мораль. Ты зовешь меня к себе пре­жде августа. Рад бы в рай, да грехи не пускают. Ты разве думаешь, что свинский Петербург не гадок мне? Что мне весело в нем жить между па­сквилями и доносами?Работа идет помаленьку; скопляюматерьялы - при­вожу в порядок... прощай, мой друг. У меня желчь, так извини мои серди­тые письма. Целую вас и благословляю.
Деньги шлю на имя Дмитрия Николаевича».
Читая письмо, Наташа плакала. Пушкин был явно не в себе. И дело было не в скуке без них. Что-то там у него происходило, о чем он не писал. Хорошо, что деньги нашел и высылает. Ей очень неприятно про­сить у него деньги, но еще тяжелее просить их у брата или вовсе сидеть без копейки.
В Полотняном она экономила на фруктах и овощах, они из сво­их оранжерей, но, видя, как брат Дмитрий бьется и у него не хватает средств на поднятие хозяйства, которое должно кормить всю семью, Наташа не могла себе позволить жить за его счет.
И злоупотребляла она, злоупотребляла, так считала, в том раскаи­валась перед Господом в молитве, тратила средства мужа на сестер, не могла не тратить по доброте своей душевной, очень жалела сестер, за­пертых в деревне без всяких радостей.
Поехали с сестрами в Калугу на ярмарку, напокупала детям игрушек и сладостей, сестрам — бус, колечек, помад и всяких мелочей по уходу за лицом. Себе - тканей, бисера и ниток для рукоделия.
А в Калуге шли последние балы перед дачным сезоном.
И Наташа повезла сестер на бал. До этого дня три приводили в поря­док их платья. Наташа с помощью Дульсинеи подгоняла бальные пла­тья сестер к современной моде. Перерыли даже бабушкины сундуки, вытащили старые юбки, подогнали их к росту Александры и Катерины, подшили к платью, получилось что-то, похожее на юбку-колокол.
Появление сестер Гончаровых на балу в Калуге произвело фурор. Даже в газете прописали, что красавица-жена известного поэта Алек­сандра Пушкина проводит лето с детьми в своем родовом имении на Калужской земле.
Пушкина знали все. Давно слышали о его красавице-жене, их зем­лячке. Кое-кто, бывая в столице, уже и видел Наталью Николаевну и Подтверждал, что красавица - пером не описать. Поэтому все высшее общество провинциального, хоть и губернского, города Калуга жажда-л° Увидеть эту красавицу. И вот — пожалуйста, она во всей своей красе.
Сестры радовались балу, чтобы себя показать, женихов поискать.
Чо опять, как предсказывал Наташе Пушкин, когда она пыталась найти
*енихов сестрам, рядом с ней сестер просто не замечали. И, откланяв-
'ись им при знакомстве-представлении, забывали о них, переводя все
Чимание, все любезности на Наташу.

322
Наташа видела, как потускнели радостные лица сестер. Ей совсем не нужно было это поклонение провинциальных кавалеров, только ради сестер появилась она на балу. Но что было делать?!
Сестры были рады и тому, что не сидели, потанцевали.
3 июня Пушкин обедал у Катерины Андреевны Карамзиной, а вече­ром был у Смирновых. Играли в карты, и Пушкин выиграл 1200 рублей. Очень радовался, но жене об этом не написал.
Однако тосковал по семье уже невыносимо. При такой тоске рабе лось плохо. Нестерпимо хотелось в деревню.
Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит — Летят за днями дни, и каждый час уносит Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем Предполагаем жить... И глядь - как раз - умрем. На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля -Давно, усталый раб, замыслил я побег В обитель дальную трудов и чистых нег.
И как тут работать, если полторы недели от Наташи нет писем. Что там с ними?! Сама хворает или дети?!
«Что это мой друг, с тобою делается? Вот уже девятый день, как не имею о тебе известия. Это меня поневоле беспокоит. Положим: ты выез­жала из Яропольца, все-таки могла иметь время написать мне две строч­ки. Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто-нибудь нас с тобой под­слушивает, приводит меня буквально в бешенство. Без политической сво­боды жить очень можно; без семейной неприкосновенности невозможно: каторга не в пример лучше. Это писано не для тебя; а вот что пишу для тебя. Начала ли ты железные ванны ? Есть ли у Маши новые зубы ? И ка­ково перенесла она свои первые? У меня отгадай, кто теперь остановился? Сергей Николаевич, который приехал было в Царское Село к брату, но с ним побранился и принужден был бежать со всем багажом. Я очень ему рад-Шашки возобновились. Тетка уехала с Натальей Кирилловной. Я еще у ней не был. Долгорукая-Малиновская выкинула, но, кажется, здорова....»
-  Ой, бедная Катенька! - невольно воскликнула Наташа, читая письмо..
-  Что случилось? — кинулась к ней сидящая рядом Александра.
-  Катенька Малиновская выкинула, как и я.
-  Прямо поветрие какое-то.
«Сегодня обедаю у Вяземского, у которого сын именинник; Карамзина уехала также. Смирнова на сносях. Брюхо ее ужасно; не знаю, как она раз~ решится; но она много ходит и не похожа на то, что была прошлого году-Графиню Соллогуб встретил я недавно. Она велела тебя поцеловать, и тебе
323 
её также. Я большею частию дома и в клубе. Веду себя порядочно, только то нехорошо, что расстроил себе желудок; и что желчь меня так и волнует. Ла от желчи здесь не убережешься. Новостей нет, да хоть бы и были, так не сказал. Не сердись на холодность моих писем. Пишу скрепя сердце».
«Нужны мне поцелуи твоей Соллогуб, - подумала Наташа, - сам, небось, целовался с ней, пользуясь тем, что я далеко». То, что их пись­ма читают, Наташу тоже расстроило. Она решила, что нервы Пушкина, скорее всего от этого и расшатаны. И она тоже стала осторожничать в письмах к мужу.
Журила его поменьше, но настойчивее звала в себе. Описала все по­ездки в Калугу, как они останавливались в старом гончаровском доме, ездили на ярмарки и балы. А потом подумала, что бы ему такое напи­сать, чтобы подбодрить его, чего он ждет от нее? И написала, что ему надо ехать в Болдино поскорее, может, даже и жить там, и она согласна жить там.
«Милый мой ангел! Я было написал тебе письмо на четырех страницах, но оно вышло такое горькое и мрачное, что я его тебе не послал, а пишу другое. У меня решительно сплин. Скучно жить без тебя и не сметь даже писать тебе все, что придет на сердце. Ты говоришь о Болдине. Хорошо бы туда засесть, да мудрено. Об этом успеем еще поговорить. Не сердись, жена, и не толкуй моих жалоб в худую сторону. Никогда не думал я упре­кать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив, но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. За­висимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, уни­жает нас. Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у Господа Бога. Но ты во всем этом не виновата, а виноват я из добродушия, коим я преисполнен до глупости, несмотря на опыты жизни...
Денег тебе еще не посылаю. Принужден был снарядить в дорогу своих стариков. Теребят меня без милосердия. Вероятно, послушаюсь тебя и скоРо откажусь от управления имением. Пускай они его коверкают как зна-'.' на их век хватит, а мы Сашке и Машке постараемся оставить кусок з. Не так ли ?»
Поработав утром, Пушкин отправлялся в Летний сад. Там на Неве, "Ротив Летнего сада, была устроена большая купальня, и Пушкин каждый день ходил в нее.
А еще в Летнем саду его часто поджидала незабвенная «Лиза голенькая», Елизавета Михайловна Хитрово, которая продолжала беззаветно оить Пушкина, постоянно писала ему любовные письма и радовалась каждой встрече с ним.
,ей было уже за пятьдесят, Пушкин называл ее Пентефрихой, письма н  выбрасывал, не читая, она надоела ему несказанно со своей любовью
> но он ценил ее дружбу ине раз прибегал к ее помощи.

324
Наташе доброжелатели сообщили о частых разгулах Пушкина с Со­болевским и о регулярных прогулках в Летнем саду ее мужа с бывшей возлюбленной. Наташа ожидала, что Пушкин без нее не будет воздер­жан. Но особенно было обидно, что он делал это открыто, на виду у всех и ей об этом сообщали. Со всей откровенностью она прописала мужу свое возмущение. И в следующем письме Пушкин оправдывался:
«Нашла за что браниться!.. За Летний сад и за Соболевского. Да ведь Летний сад мой огород. Я вставши ото сна иду туда в халате и туфлях. После обеда сплю в нем, читаю и пишу. Я в нем дома. А Соболевский ? Собо­левский сам по себе. Он спекуляции творит свои, а я свои. Моя спекуляция удрать к тебе в деревню. Что ты мне пишешь о Калуге? Что тебе смо­треть на нее? Калуга немного гаже Москвы, которая гораздо гаже Петер­бурга. Что же тебе там делать ? Это тебя сестры баламутят, и верно уж моя любимая. Это на нее весьма похоже. Прошу тебя, мой друг, в Калугу не ездить. Сиди дома, так будет лучше. ...Уж как меня теребили; вспомнил я тебя, мой ангел. А делать нечего. Если не взяться за имение, то оно пропа­дет же даром, брат и сестра останутся на подножном корму, а придется взять их мне же на руки, тогда-то наплачусь и наплачусь, а им и горя мало. Меня же будут цыганить. Ох, семья, семья! Пожалуйста, мой друг, не езди в Калугу. С кем там тебе знаться ? С губернаторшей ? Она очень мила и умна; но я никакой не вижу причины тебе ехать к ней на поклон. С неве­стой Дмитрия Николаевича ? Вот это дело другое. Ты спади эту свадьбу, а я приеду в отцы посаженные. Напиши мне, женка, как поживала ты в Яропольце, как ладила с матушкой и с прочими. Надеюсь, что вы расста­лись дружески, не успев поссориться и приревновать друг к другу. У нас ожидают прусского принца. Вчера приехал Озеров из Берлина с женою в три обхвата. Славная баба; я, смотря на нее, думал о тебе и желал тебе воротиться из Завода такой же тетехой. Полно тебе быть спичкой. Про­щай, жена. У меня на душе просветлело. Я два дня сряду получал от тебя письма и помирился от души с почтою и полицией. Черт с ними. Что дела­ют дети? Благословляю их, а тебя целую».
В тот же день.
«Сейчас у меня тетка. Она просит тебя к ней писать, а меня тебе уши выдрать. Она переезжает в Царское Село, в дом князя Кочубея, с Ната­льей Кирилловной, которая удивительно мила и добра; завтра еду с ней проститься. Зачем ты тетке не пишешь? - какая ты безалаберная! Она просит, чтоб я тебя в Калугу пустил, да ведь ты махнешь и без моего по­зволения. Ты на это молодец. Сейчас простился с отцом и матерью. У него хандра и черные мысли. Знаешь, что я думаю ? Не приехать ли мне к тебе на лето ? Нет, жена, дела есть, потерпим еще полтора месяца. А тут я к тебе упаду как снег на голову; если только пустят меня. Охота тебе думать о помещении сестер во дворец. Во-первых, вероятно, откажут, а во-вторь^, коли и возьмут, то подумай, что за скверные толки пойдут по свинскоМУ Петербургу. Ты слишком хороша, мой ангел, чтоб пускаться в проситель­ницы. Погоди; овдовеешь, постареешь — тогда, пожалуй, будь салопницей ^

325  
титулярной советницей. Мой совет тебе и сестрам быть подале от двора; в нем толку мало. Вы же не богаты. На тетку нельзя вам всем навалиться. Боже мой! Кабы Заводы были мои, так меня бы в Петербург не заманили и московским калачом. Жил бы себе барином. Но вы, бабы, не понимаете сча­стия независимости и готовы закабалить себя навеки, чтобы только ска­зали про вас: «Вчера на балу госпожа такая-то была решительно красивее всех и была одета лучше всех...» тетка прислала мне твое письмо, за кото­рое я тебя очень благодарю. Будь здорова, умна, мила, не езди на бешеных лошадях, за детьми смотри, чтоб за ними няньки их смотрели, пиши ко мне чаще; сестер поцелуй запросто, Дмитрия Николаевича также — детей за меня благослови. Целую тебя. Петр 1-й идет; того и гляди напечатаю 1-й том к зиме. На того я перестал сердиться, потому что, если рассу­дить, не он виноват в свинстве, его окружающем. А живя в нужнике, поне­воле привыкнешь к говну, и вонь его тебе не будет противна... Ух, кабы мне удрать на чистый воздух...Грустно мне, женка. Ты больна, дети больны, чем это все кончится, Бог весть. Здесь меня теребят и бесят без мило­сти. И мои долги и чужие мне покоя не дают. Имение расстроено, и надоб­но его поправить, уменьшая расходы, а они обрадовались и на меня насели. То — то, то другое. Вот тебе письмо Спасского. Если ты здорова, на что тебе ванны? Тетку видел на днях. Она едет в Царское Село... Я крепко ду­маю об отставке. Должно подумать о судьбе наших детей. Имение отца, как я в том удостоверился, расстроено до невозможности, и только строгой экономией может еще поправиться. Я могу иметь большие сум­мы, номы много и проживаем. Умри я сегодня, что с вами будет? Мало утешения в том, что меня похоронят в полосатом кафтане, и еще на тесном петербургском кладбище, а нее церкви на просторе, как прилично порядочному человеку. Ты баба умная и добрая. Ты понимаешь необходи­мость; дай сделаться мне богатым — а там, пожалуй, и кутить можем в свою голову...»
Пушкин впал в отчаянье. Он хотел быть с семьей, он хотел писать, он хотел зарабатывать... Ничего из этих желаний не выполнялось. Даже в письмах тоску нельзя было выразить жене, пожалиться письма чита­ли чужие люди.
Рядом не было Таши, которая умела в такие минуты приласкать его, Успокоить.
И, не посоветовавшись с друзьями, Пушкин за бессонную ночь на­катал письмо Бенкендорфу: «Граф, поскольку семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, я вижу себя вынужденным оставить службу и покорнейше прошу Ваше сиятельство исходатаиствовать мне соответствующее разрешение...»
Бенкендорф передал письмо государю. Император позвал Жуковского и раздосадованно высказывал ему, как другу Пушкина:
~ Я никого не держу и его держать не стану. Но если он возьмет отставку, то между им и мною все кончено.326
—  Нельзя ли как-нибудь исправить этот необдуманный поступок Пушкина? Поэт, жажда уединения давит на него, - пытался Жуковский исправить опрометчивый поступок друга.
—  Он не ребенок, — возразил император, — должен работать, а не наслаждаться деревенскими уединениями или ездить за семьей...
—  Что можно сделать? — опять взмолился Жуковский за друга.
—  Пусть заберет письмо обратно, — резко сказал Николай. Жуковский вместе с двором находился в это время в Царском Селе и
не мог отлучаться, поэтому послал Пушкину письмо, рассказал о разго­воре с царем, его гневе: «Если бы я знал наперед, что побудило тебя взять отставку, я бы ему объяснил все, но так как я и сам не понимаю, что могло тебя заставить сделать глупость, то мне и ему нечего было отвечать... ты делай как разумеешь. Я бы на твоем месте ни минуты ни усомнился, как поступить...»
Даже Жуковский, самый близкий друг, не понимал, почему Пушкин хочет уйти в отставку. Сам он многие годы был воспитателем детей им­ператора, вроде и не тяготился этим.
Пушкин примерил эту службу к себе и понял, что и она была бы ему в тягость. Он с младых лет привык к перемене мест, дороги были для него и лекарством при неприятностях, и источником новых впечатле­ний и замыслов, и напрямую  вдохновителями в работе.
А главное, в поездках он был свободен от каких-либо бытовых и прочих обязанностей, дел. Эта свобода ото всего и давала тот душев­ный взлет, который легко переходил в творчество.
Теперь полная несвобода сковывала его, не давала возможности уе­диниться в деревне и для работы, и для того, чтобы при малых расходах выйти из долгового капкана, затягивающего петлю на его шее.
Не успел Пушкин принять какое-то решение, Жуковский на следу­ющий день прислал еше одно письмо: «...чего мне от тебя хочется. А ты ведь человек глупый, теперь я в этом совершенно уверен. Не только глупый, но еще и поведения непристойного: как мог ты, приступая к тому, что ты так искусно состряпал, не сказать мне о том ни слова, ни мне, ни Вязем­скому — не понимаю! Глупость, досадная, эгоистическая, неизглаголенная глупость! Вот чтобы я теперь на твоем месте сделал: я написал бы к нему прямо, со всем прямодушием, какое у меня только есть, письмо, в котором бы о б в и н и л себя за сделанную глупость, потом так же бы прямо объяснил то, что могло заставить меня сделать эту глупость; и все это сказал бы с тем чувством благодарности, которое государь вполне заслуживает... ° никак не воображал, чтобы была еще возможность поправить то, что ты так безрассудно соблаговолил напакостить. Если не воспользуешься этою возможностию, то будешь то щетинистое животное, которое питается желудями и своим хрюканьем оскорбляет слух всякого благовоспитанного человека; без галиматьи, поступишь дурно и глупо, повредишь себе на целую жизнь и заслужишь свое и друзей своих неодобрение... Может быть, захочешь показать Бенкендорфу письмо мое. Вот экземпляр без галиматьи»-
327  
Пушкин понял, что из-за его просьбы об отставке закачалось крес­ло под Жуковским.. Даже учитывая постоянную склонность друга к щутке, игриво называть хорошие вещи пакостями, Василий Андреевич в этом письме был очень груб с Пушкиным.
Письмо совершенно придавило его, наверное, даже раздавило. Пуш­кин не понимал, почему его отказ служить так всех разгневал: казна бу­дет экономить на его окладе, государю от его служебных обязанностей, работы в архивах - никакой пользы нет. Писать историю Петра он не отказывается, наоборот, надеется, что при свободе в голове и времени дело пойдет быстрее и лучше. Что же так разгневало и Жуковского, и императора?
Пушкин не понимал. Жуковскому грубость он сразу простил: Ва­силия Андреевича напугал император. Жуковский не хотел лишаться службы, испугался, что дружба с Пушкиным перекинет гнев императо­ра на него. Письмо свое писал, не поленился на второй экземпляр для Бенкендорфа, чтобы оправдаться таким образом перед царем, что за­ставлял, мол, друга Пушкина раскаяться.
Гнев императора по поводу отставки и его неприкрытая грубость, пусть и через Бенкендорфа, и Пушкина напугали. Не дай Бог, если гнев повелителя на семью перекинется! Бедная Таша, с кем связалась, с веч­ным рабом, ни шагу без милости высшей!
А вдруг сошлют опять?! Подумал об этом и вдруг понял, что был бы рад ссылке, чтобы уехать подальше от столицы, только вот семья...
Спасибо Жуковскому, успокоил императора. Выход из этого ужас­ного положения есть - отказаться от отставки, повиниться, оправдать­ся усталостью... И это — единственный выход.
И Пушкин, совершенно убитый нерушимой зависимостью от цар­ской милости, крахом своих мечтаний поселиться в деревне, невозмож­ностью выехать немедленно к семье, к больным жене и детям, послал Бенкендорфу письмо с просьбой остановить его отставку. И очень бы­стро получил ответ, что отставку он получит, но вход в архивы ему будет запрещен.
Отлучение от архивов будет означать, что все исторические его ра­боты так и останутся незаконченными, а именно над ними он работал в последнее время, надеясь и заработать на них, расплатиться с дол­гами, поправить материальное положение семьи... Это уже - смерти подобно.
Пушкин не знал, что делать. Казалось, дело уже не поправишь.
Однако Бенкендорф убедил императора, что Пушкина лучше дер­жать под присмотром, чем отпускать в свободное плаванье, когда он будет неизвестно где, неизвестно с кем и неизвестно, чем будет заниматься. И уговорил императора, что, так как пока делу не дан ход, лучше его остановить.
Николай согласился и сказал:

328
- Я ему прощаю, но позовите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться; то, что может быть простительно двадцатилетнему безумцу, не может приме­няться к человеку его лет, мужу и отцу семейства.
Пушкин отказывался только от постоянного заработка, ища свобо­ды, а едва не потерял все. Без архивов он теперь не мог жить, для рабо­ты они были необходимы.
«Возомнил, что царь — твой друг! — корил он себя. —Возомнил, что свобода в ежедневном графике дает тебе полную свободу! Император держит тебя на коротком поводке. Длинный вызывает у него беспо­койство. Никакой свободы у тебя больше не будет никогда. Даже с се­мьей ты не можешь передвигаться от столицы дальше ста верст. Ты - в тюрьме. Навсегда. До смерти!»
А Жуковский все не мог успокоиться и несколько дней спустя опять писал Пушкину:
«Я, право, не понимаю, что с тобою сделалось; ты точно поглупел; на­добно тебе или пожить в желтом доме, или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение».
Жуковский прочитал все письма Пушкина к Бенкендорфу, счел их очень сухими, без должной благодарности государю: «...Разве ты разу­чился писать; разве считаешь ниже себя выразить какое-нибудь чувство к государю? Зачем ты мудришь?Действуй просто. Государь огорчен твоим поступком; он считает его с твоей стороны неблагодарностию. Он тебя до сих пор любил искренно хотел тебе добра. По всему видно, что ему боль­но тебя оттолкнуть от себя» «А может, трудно оттолкнуть госпожу Пушкину?!» - подумал Пушкин. - «Что же тут думать! Напиши то, что скажет сердце. А тут, право, есть о чем ему поразговориться. Мне прося ничего, можешь объяснить необходимость отставки; но более всего должен столкнуть с себя упрек в неблагодарности и выразить что-нибудь такое, что непременно должно быть у тебя в сердце к государю...»
Они не понимали Пушкина, а ему желание отставки казалось со­вершенно нормальным стремлением полностью -отдаться творчеству, а значит, зарабатывать на семью, экономить на дешевом проживании в деревне и опять же в пользу семьи.
Таши не было рядом, не с кем было посоветоваться. Жуковский тре­бовал немедленного ответа и оправдательного письма к Бенкендорфу с этим же посыльным, с которым прислал свое письмо.
Пушкин был в отчаянье. Сел писать Жуковскому: «Я, право, сам не понимаю, что со мною делается. Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное мое спокойствие — какое тут преступление? Но государь может видеть в этом что-то похожее на то, чего понять все-таки не могу. В таком случае я не подаю в отставку и прошу оставить меня на службе. Теперь, отчего мои письма сухи?Да зачем же им быть сопливыми?Во глубине сердца свое­го я чувствую себя правым перед государем; гнев его меня огорчает, но чем
329
хуже положение мое, тем язык мой становится связаннее и холоднее. Что  делать? Просить прощения?Хорошо; да в чем?...не знаю, почему пись-
ма мои неприличны...»
Пушкин перестал спать, по ночам писал Бенкендорфу: «Граф! По­звольте мне говорить с вами вполне откровенно. Подавая в отставку, я думал лишь о семейных делах, затруднительных и тягостных. Я имел в виду лишь неудобство быть вынужденным предпринимать частые поездки, находясь в то же время на службе. Богом и душою моей клянусь, это была моя единственная мысль; с глубокой печалью вижу, как ужасно она была истолкована. Государь осыпал меня милостями с той первой минуты, ког­да монаршая мысль обратилась ко мне. Среди них есть такие, о которых я не могу думать без глубокого волнения, столько он вложил в них прямоты и великодушия. Он всегда был для меня провидением, и если в течение этих восьми лет мне случилось роптать, то никогда, клянусь, чувство горечи не примешивалось к тем чувствам, которые я питал к нему. И в эту мину­ту не мысль потерять всемогущего покровителя вызывает во мне печаль, но боязнь оставить в его душе впечатление, которое, к счастью, мною не заслужено. Повторяю, граф, мою покорнейшую просьбу не давать хода про­шению, поданного мною столь легкомысленно...»
Пушкин сделал все так, как ему приказывал Жуковский. Но что-то внутри него по отношению к другу и к императору оборвалось. Что-то очень важное он вынужден был подавить в себе, не говоря уж о той большой мечте, к выполнению которой он шел уже несколько лет, по­жалуй, с первого года семейной жизни, и все откладывал, откладывал, все тянул и тянул с решением, и вот... Теперь навсегда приходилось от­казаться от мечты уехать из дорогой столицы, жить просто в деревне, как живут многие дворяне. А ему бы такая жизнь помогла справиться с долгами и хорошо поработать, опять же в помощь освобождению от долгов.
Пушкину было невыносимо тяжело. Очень не хватало жены. Ната­ша всегда понимала его и умела дать хороший совет и утешить. И он не мог написать ей обо всем происходящем с ним, зная, что письма их по­лиция читает.
И Таша, нежная, милая, добрая его Таша, на расстоянии совсем не чувствовала его невыносимую тоску и отчаянность и в письмах подли­вала масла в огонь. Толи подначивала, разыгрывая ревность к Соллогуб, то ли просто шутила. Настаивала, чтобы он быстрее приезжал. Ругала за то, что не каждый день пишет ей, а он в это время писал полно писем, и все-не ей.
Наташа, правда, и сама расхворалась. Возможно, накупалась в хо­лодной еще в июне воде, то ли от тоски по мужу. Дети тоже болели.
У нее были свои печали. Как-то ночью не спалось, пошла на кухню. А там кормилица Сашки сидит и водку пьет.
- Так вот почему малыш болеет! - возмутилась Наташа. -
Видано ли - кормилица ребенка на ночь напивается!330
Кормилица в ноги к ней упала:                                                      |
- Прости, матушка Наталья Николаевна, больше не буду!               |
Наташа ушла к себе и проплакала всю ночь. Как безответственны ц злы люди! Но одернула себя: не мое дело судить людей. И встала на ко­лени перед иконами, умоляя Господа и Богородицу простить ее за гнев и прося защитить ее детей.
Не получался у нее спокойный отдых. Очень тревожилась о Пушки­не, тосковала, нервничала, когда письма задерживались. Кому же она могла пожаловаться на эту тоску, кроме как мужу?! Писала жалобные письма. Пушкин отбивался: «Ваше благородие всегда понапрасну лаяться изволите» (Недоросль) Помилуй, за что в самом деле ты меня бранишь?- и без того измочаленный императором. - Что я пропустил одну почту? Но ведь почта у нас всякий день; пиши сколько хочешь и когда хочешь; не то что из Калуги, из которой письма приходят каждые десять дней. Пред­последнее письмо твое было такое милое, что расцеловал бы тебя; а это такое безобразное, что за ухо бы выдрал. Буду отвечать тебе по пунктам. Когда я представлялся великой княгине, дежурная была не Соллогуб, а моя прищипленая кузина Чичерина, до которой я не охотник, да хоть бы и Сол­логуб была в карауле, так уж если влюбляться... Эх, женка! Почта меша­ет, а то бы я наврал тебе с три короба. Я писал тебе, что я от фрака от­вык, а ты меня ловишь во лжи как в картах, доказывая, что я видел и того и другого, следственно в ответе бываю; это ничего не доказывает. Главное то, что я привык опять к Дюме и к Английскому клубу; а этим нечего хва­статься. Смирнова родила благополучно, и вообрази: двоих. Какова бабен­ка, и каков красноглазый кролик Смирнов? Первого ребенка такого сделали, что не пролез, а теперь принуждены надвое разделить. Сегодня, кажется, девятый день — и слышно, мать и дети здоровы. Ты пишешь мне, что ду­маешь выдать Катерину за соседа Хлюстина, а Александру Николаевну за Убри: ничему не бывать; оба влюбятся в тебя; ты мешаешь сестрам, по­тому надобно быть твоим мужем, чтоб ухаживать за другими в твоем присутствии, моя красавица. Разве он пьян был от ботвиньи с луком ? Меня в Петербурге останавливает одно: залог имения нижегородского, я даже издание Пугачева намерен препоручить Яковлеву, да и дернуть к тебе, мой ангел, на Полотняный Завод. Туда бы от жизни удрал, улизнул! ...Я перед тобою кругом виноват, в отношении денежном. Были деньги... и проиграл их. Но что делать?Я так был желчен, что надобно было развлечься чем-нибудь. Все тот виноват; (тот — так Пушкин называл, для конспирации, государя) но Бог с ним; отпустил бы лишь меня восвояси. Письмо твое не перед мной: кажется, есть что-то, на что обязан я возразить, — но до дру­гого дня...Целую тебя и детей и благословляю вас от души. Ты, я думаю, так в деревне похорошела, что ни на что не похоже...»
1 июля в Петергофе устраивался каждый год большой праздник по поводу дня рождения императрицы Александры Федоровны. Пушкин обязан был участвовать в этом празднике. И, будь Наташа рядом, с удовольствием пошел бы на него. Был уверен, что и Наташе праздник по-

331  
нравился бы: множество развлечений, оркестры, фейерверки. Без На­таши идти не хотелось, поэтому решил отписаться, что якобы болен.
А в день торжества вдруг решил пойти. С таким тяжелым настроени­ем проснулся после полночи бессонья, что понял: лучше на празднике попытаться развеяться, чем потерять день в безделье. Потому что при таком настроении у него не писалось.
Петергоф был весь чудесно иллюминирован. Народу было так мно­го, что, казалось, вся столица в этот день устремилась в Петергоф. Но в первые же минуты начала торжества Пушкин раскаялся, что приехал на праздник. Его усадили в линейку, и длинная вереница линеек, диванов на колесах, с придворными лицами начала праздничную процессию.
Пушкину было жарко в мундире камер-юнкера и треугольной шля­пе. Люди рассматривали сидящих в линейках, как зверушек в зоосаде. Пушкин от нервного напряжения был бледен, лицо его казалось скорб­ным и суровым. Ему ужасно не нравилась эта роль придворного.
По возвращении из Петергофа он зашел в трактир и просидел там до полуночи. Пришел домой, а войти не может. Двери во двор заперты. Начал стучать. Стучал, кричал, звонил. Насилу добудился дворника.
-  Я же тебе говорил, чтобы ты не запирал ворот до моего возвраще­ния, а ты что делаешь?!
-  Хозяин приказал.
-  Оливье?
-  Именно он, батюшка. В десять часов приказали двери запирать, чтобы не украли лестницы.
-  Еще не хватало! - ругался Пушкин.
На следующий день пришел брат Наташи Сергей.
Пушкин рассказал ему про козни дворника и про свое желание съе­хать от Оливье. Сергей Николаевич поддержал затею, и своей рукою написал объявление о сдаче квартиры и вывесил на воротах. Пушкин написал хозяину квартиры возмущенное письмо.
А Наташа продолжала третировать мужа своей ревностью. Пушкин отбивался.
«Твоя Шишкова,- писал Пушкин в очередной раз жене, - ошиблась: я за ее дочкой Полиной не волочился, потому что не видывал, а ездил я к Александру Семеновичу Шишкову в Академию, и то не для свадьбы, а для жетонов, не иначе. Благодарю тебя за милое письмо. Конечно, друг мой, кроме тебя, в жизни моей утешения нет - и жить с тобою в разлуке так же глупо, как и тяжело. Но что ж делать ? Послезавтра начну печатать Пугачева, который до сих пор лежит у Сперанского. Он задержит меня с месяц. В августе буду у тебя... С хозяином Оливье я решительно побранился, и надобно будет иметь другую квартиру, особенно если приедут с тобою се­стры. Serge еще у меня, вчера явился ко мне в офицерском мундире, и моло-дец. История о том, как Иван Николаевич побранился с Юрьевым и как они помирились, уморительно смешна, но долго тебе рассказывать. Из деревни имею я вести неутешительные. Посланный мною новый управитель нашел332
все в таком беспорядке, что отказался от управления и уехал. Думаю по­следовать его примеру. Он умный человек, а Болдино можно еще коверкать лет пять... Прости, женка. Благодарю тебя за то, что ты обещаешься не кокетничать: хоть это я тебе и позволил, но все-таки лучше моим по­зволением тебе не пользоваться. Радуюсь, что Сашку от груди отняли, давно бы пора. А что кормилица пьянствовала, отходя ко сну, то это еще не беда; мальчик привыкнет к вину и будет молодец, во Льва Сергеевича. Машке скажи, чтоб она не капризничала, не то я приеду и худо ей будет. Благословляю всех вас. Тебя целую в особенности... Пожалуйста, не тре­буй от меня нежных, любовных писем. Мысль, что мои распечатываются и прочитываются на почте, в полиции, и так далее — охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен. Погоди, в отставку выйду, тогда переписка нужна не будет. Ты, женка моя, пребезалаберная(насилу слово написал). То сер­дишься на меня за Соллогуб, то за краткость моих писем, то за холодный слог, то за то, что я к тебе не еду. Подумай обо всем, и увидишь, что перед тобой не только прав, но чуть не свят. С Соллогуб я не кокетничаю, по­тому что и вовсе не вижу, пишу коротко и холодно по обстоятельствам, тебе известным, не еду к тебе по делам, ибо и печатаю Пугачева, и закла­дываю имения, и вожусь и хлопочу — а письмо твое меня огорчило, а между тем и порадовало; если ты поплакала, не получив от меня письма, стало быть ты меня еще любишь, женка. За что целую тебе ручки и ножки. Кабы ты видела, как я стал прилежен, как читаю корректуру — тороплю Яков­лева! Только бы в августе быть у тебя...Кажется, не за что меня бранить. О тебе в свете много спрашивают и ждут очень. Я говорю, что ты уехала плясать в Калугу. Все тебя за то хвалят: аи да баба! — а у меня сердце ра­дуется. Тетка заезжала вчера ко мне и беседовала со мною в карете; я ей жаловался на свое житье-бытье; а она меня утешала. На днях я чуть было беды не сделал: с тем чуть было не побранился. И трухнул-то я, да грустно стало. С этим поссорюсь - другого не наживу. А долго на него сердиться не умею; хоть и он не прав. Ты хочешь непременно знать, скоро ли буду я у твоих ног? Изволь, моя красавица. Я закладываю имение отца, это кончено будет через неделю. Я печатаю Пугачева; это займет целый месяц. Женка, женка, потерпи до половины августа, а тут уж я к тебе и явлюсь и обни­му тебя, и детей расцелую. Ты разве думаешь, что холостая жизнь ужасно меня радует ? Я сплю и вижу, чтоб к тебе приехать, да кабы мог остаться в одной из ваших деревень под Москвою, так бы Богу свечку поставил: род бы в рай, да грехи не пускают. Дай, сделаю деньги, не для себя, для тебя. Я деньги мало люблю — но уважаю в них единственный способ благопри­стойной независимости. А о каком соседе пишешь мне лукавые письма ? Кем это меня ты стращаешь? Отселе вижу, что такое. Человек лет 36; от­ставной военный или служащий по выборам. С пузом и в картузе. Имеет 300 душ и едет их перезакладывать — по случаю неурожая. А накануне от­ъезда сентиментальничает перед тобою. Не так ли?А ты, бабенка, за не­имением того и другого, избираешь в обожатели и его: дельно. Да как балы тебе не приелись, что ты и в Калугу едешь для них. Удивительно! Надобно
333 
тебе поговорить о моем горе. На днях хандра меня взяла; подал я в отстав­ку Но получил от Жуковского такой нагоняй, а от Бенкендорфа такой су­хой абшид, что я вструхнул, и Христом и Богом прошу, чтоб мне отстав­ку не давали. А ты и рада, не так? Хорошо, коли проживу я лет еще 25; а коли свернусь прежде десяти, так не знаю, что ты будешь делать и что скажет Машка, а в особенности Сашка. Утешения мало им будет в том, что их папеньку схоронили как шута и что их маменька ужас как мила была на аничковских балах. Ну, делать нечего. Бог велик; главное то, что я не хочу, чтоб могли меня подозревать в неблагодарности. Что-то Калуга? Вот тут поцарствуешь! Впрочем, женка, я тебя за то не браню. Все это в порядке вещей; будь молода, потому что ты молода — и царствуй, потому что ты прекрасна. Целую тебя от сердца».
Погода установилась летняя: солнечная, с короткими теплыми дож­дями. Сестры подолгу ездили верхом, заезжая к соседям. Побывали у Хлюстиных, их имение Троицкое было в пяти верстах от Полотняного. Хозяина дома не оказалось. Но дворецкий Захар встретил гостей при­ветливо, провел по дому, показал замечательную библиотеку Хлюстина, сказал, что Семен Сергеевич все еще холост, пригласил девиц еще при­езжать.
-  Кэт, а что, если мы выдадим тебя замуж за Хлюстина? - говорила Наташа на обратном пути.
-  Да? - откликнулась, смеясь, Катерина. - Надо подумать.
-  Я вышла бы за него замуж уже только потому, что у него чудо-библиотека, — сказала Александра. — Сидела бы потом и читала целыми днями.
-  Ну, разве только поэтому, - неопределенно ответила  Катерина, стеганула свою Любушку и полетела вскачь.
Потом несколько раз ездили в Калугу на спектакли, навещали род­ственников и знакомых. Даже детей Наташа пару раз провезла по род­ственникам, всем хотелось посмотреть ее с Пушкиным детей. Даже в газете о них написали.
Сестры уже твердо решили ехать с Наташей в Петербург. Было полу­чено согласие матери и брата Дмитрия. Дмитрий согласился отвезти их в Петербург и содержать, выплачивая ежегодно по четыре с половиной тысячи рублей.
Радостная Наташа писала Пушкину, что сестры помогут им сэконо­мить на уплате за жилье и обедах.
«Если ты в самом деле вздумала сестер своих сюда привезти, — отвечал Пушкин, - то у Оливье оставаться нам невозможно: места нет. Но обе-их ли ты сестер к себе берешь? Эй, женка! Смотри... Мое мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети - покамест малы; Родители, когда уже престарелы. А то хлопот не наберешься и семейного спокойствия не будет. Впрочем, об этом еще поговорим. Издатель обеща-ет отпустить к тебе в августе — я оставлю Пугачева на его попечении, вгуст близок. Слава Богу, дождались. Надеюсь, что ты передо мною чи-
ста и права; и что мы свидимся, как расстались. Мне кажется, что Сашка начинает тебе нравиться. Радуюсь: он не в пример милее Машки, с кото­рой ты напляшешься...Унас третий день, как жары — и мы не знаем, что делать. Сплю и вижу, чтоб из Петербурга убраться к тебе; а ты не веришь мне, и бранишь меня. Прощай. Обнимаю тебя крепко — детей благослов­ляю - тебя также. Всякий ли ты день молишься, стоя в углу ?»
Все это время у Пушкина постоянно бывали брат Левушка, братья Наташи Иван и Сергей. Иван Николаевич служил в Царском Селе и часто заходил к Пушкину, чтобы узнать новости из Полотняного и сы­грать партию в шахматы. А Сергей Николаевич жил у Пушкина до са­мого его отъезда в Полотняный.
Своего брата Левушку Пушкин старался пристроить опять в армию. А тот попрежнему беспутствовал. Просил у брата деньги якобы на обе­ды, а сам проигрывал их в домино.
Пушкин стыдился совестить брата: ему уже тридцать лет, сам должен соображать. Он только ругал Соболевского, который вовлекал Левушку в сомнительные игры.
Вскоре ему удалось пристроить брата в армию. И Левушка готовился к отъезду вместе со своим полком в Грузию. С плеч долой.
Все лето Наташа занималась с Машей французским, а гувернант­ка - немецким. Наташа помнила, как ее саму обучали чуть ли не с пе­ленок французскому. Нашла в дедушкиной библиотеке картинки, по которым с нею беседовала француженка.
Маше занятия иностранными языками по картинкам и в виде игры нравились. Больше нравилось заниматься с матерью, потому что На­таша была с нею терпелива, улыбчива, часто целовала и ласкала. А вот с немкой Маша не ладила. Капризничала или баловалась. Та кричала на нее, и Маша вообще перестала заниматься. Перед Наташей немка ,| оправдывалась дурным характером девочки. А Наташа считала немку i виноватой, потому что та кричала на ребенка, не умела найти подход к | Маше.
Пушкин говорил, что Наташа из-за большой любви к дочери ее раз­балует. Строгой Наташа была только с Сашкой. Поэтому Пушкин счи­тал, что Наташа Машу любит, а Сашку — нет.
—  Ничего ты не понимаешь, — возражала Наташа. — Как это мать может не любить сына?! Я одинаково их люблю. Но из Сашки я хочу воспитать мужчину, потому держу его в строгости, а Маша - девочка, она должна вырасти нежной, ласковой, доброй...
—  Как ты?
—  Ну, если я такая, значит, как я, — улыбалась Наташа.
«Слава Богу, что зубы у Маши, наконец, пошли», — радовалась На­таша. А уж то, что ходить начала почти в два года, посчитала настоящим счастьем.
335  S3?
Вот сестры племянников, действительно, баловали. И дядя Дми-й, и управляющий, и повара, и слуги - все носились с маленькими, озились с ними, тайком от матери давали сладости.
Маша совсем разбаловалась Не понравилась ей как-то каша она ее вместе с тарелкой смела со стола. И сама же и заплакала, будто ее кто-то
обидел.
Но дети освоились на новом месте, стали меньше болеть. Наташа радовалась. Вот только Пушкин все не ехал и не ехал.
В конце июля он писал в Полотняный Завод: «Наташа, мой ангел, знаешь ли что? Я беру этаж, занимаемый теперь Вяземскими. Княгиня едет в чужие края, дочь ее больна не на шутку; боятся чахотки. Дай Бог, чтоб юг ей помог. Сегодня видел во сне, что она умерла, и проснулся в ужа­се. Ради Бога, берегись ты. Женщина, говорит Гальяни, есть животное, по природе своей слабое и болезненное. Какие же вы помощницы или работ­ницы ? Вы работаете только ножками на балах и помогаете мужьям мо­тать. И за то спасибо. Пожалуйста, не сердись на меня за то, что медлю к тебе явиться. Право, душа просит; да мошна не велит. Я работаю до низложения риз. Держу корректуру двух томов вдруг, пишу примечания, закладываю деревни — Льва Сергеевича выпроваживаю в Грузию. Все сла­жу — и сломя голову к тебе прискачу. Сейчас приносили мне корректуру, и я тебя оставил для Пугачева. В корректуре я прочел, что Пугачев поручил Хлопуше грабеж заводов. Поручаю тебе грабеж Заводов — слышишь ли, моя Хло-Пушкина ? Ограбь Заводы и возвратись с добычею. В свете я не бываю. Смирнова велела мне сказать, что она меня впишет в разряд иностранцев, которых велено не принимать. Она здорова, но чуть не умерла( природно слабое и болезненное животное). Целую Машу и заочно смеюсь ее затеям. Она умная девчонка, но я от нее покамест ума не требую; а требую здоро­вья. Довольна ли ты немкой и кормилицей? Ты дурно сделала, что кормили­цу не прогнала. Как можно держать при детях пьяницу, поверя обещанию и слезам пьяницы ? Молчи, я все это улажу. До тебя мне осталось 9листов. То есть как еше пересмотрю 9 печатных листов и подпишу: печатать, так и пущусь к тебе, а покамест буду проситься в отпуск».
А через пару дней тревожное письмо: «Что это значит, жена? Вот Уже более недели, как я не получаю от тебя писем. Где ты ? Что ты ? В Ка­луге? В деревне? Откликнись. Что так могло тебя занять и развлечь? Ка­кие балы ? Какие победы ? Уж не больна ли ты ? Христос с тобою. Или просто хочешь меня заставить скорее к тебе приехать. Пожалуйста, женка, брось эти военные хитрости, которые не в шутку мучат меня за тысячи верст от тебя. Я приеду к тебе, коль скоро меня Яковлев отпустит. Дела мои подвигаются. Два тома печатаются вдруг. Для одной недели разницы не заставь меня все бросить и потом охать целый год, если не два и не три. БУдь умна. Я очень занят. Работаю целое утро - до четырех часов - ниКОГо к себе не пускаю. Потом обедаю у Дюме, потом играю на бильярде в ЛУбе — возвращаюсь домой рано, надеясь найти от тебя письмо — и всяКИЙ день обманываюсь. Тоска, тоска... С князем Вяземским я уже условился.336
Беру его квартиру. К10 августа припасу ему 2500рублей - и велю перета скивать пожитки; а сам поскачу к тебе. Ждать не долго. Прощай - будьщ все здоровы. Целую твой портрет, который что-то кажется виноватым Смотри...»
Наташа рассмеялась, читая это письмо. «На портрет мой все-таки иногда смотрит. А виноватость мою видит, потому что сам во всем ви­новат. Три месяца обещает приехать и не едет. Не дай Бог, если влюбил­ся. Что тогда делать? Терпеть? Не хватит у меня терпения, несмотря на мою доброту, божью волю и всепрощение». Никогда не привыкнет она к тому, чтобы Пушкин игриво или ласково посматривал на других жен­щин, сколько бы он ни внушал ей, что лучше ее нет на свете. Слова все это. А ей надо, чтобы он по-настоящему ее продолжал любить.
Она писала Пушкину длинные письма, описывая все мелочи здеш-ной своей жизни, будто разговаривая с ним, ведь они так давно не го­ворили. Такой долгой разлуки у них еще не было. И опять звала и звала его быстрее приезжать.
«Стыдно, женка, - упрекал ее Пушкин. - Ты на меня сердишься, не разбирая, кто виноват, я или почта, и оставляешь меня две недели без из­вестия о себе и детях. Я так смущен, что не знал, что и подумать. Письмо твое успокоило меня, но не утешило. Описание вашего путешествия в Ка­лугу, как ни смешно, для меня вовсе не забавно. Что за охота таскаться в скверный уездный городишко, чтоб видеть скверных актеров, скверно игра­ющих старую, скверную оперу? Что за охота останавливаться в тракти­ре, ходить в гости к купеческим дочерям, смотреть с чернию губернский фейерверк, когда в Петербурге ты никогда и не думаешь посмотреть на Каратыгиных и никаким фейерверком тебя в карету не заманишь. Про­сил я тебя по Калугам не разъезжать, да, видно, уж у тебя такая натура. О твоих кокетственных сношениях с соседом говорить мне нечего. Кокет­ничать я сам тебе позволил — но читать о том лист кругом подробного описания вовсе мне не нужно.
Побранив тебя, беру нежно тебя за уши и целую — благодаря тебя за то, что ты Богу молишься на коленях посреди комнаты. Я мало Богу мо­люсь и надеюсь, что твоя чистая молитва лучше моих, как для тебя, так и для нас. Ты ждешь меня в начале августа. Вот нынче уже 3-е, а я еще не подымаюсь. Яковлев отпустит меня около половины месяца. Но и тут я не совсем еще буду свободен. Я взял квартиру Вяземских. Надо будет мне переехать, перетащить мебель и книги, и тогда уже, благословясь, пу­ститься в дорогу. Дай Бог приехать мне к твоим именинам, и я тем был бы счастлив».