Брат Дмитрий прислал любимой сестренке четырехместную карету, тарантас и подводы. Ехать в своих экипажах, на своих лошадях и с собственными кучерами «на долгих» было зна­чительно дешевле.
Но так можно было ехать только со скоростью около десяти верст в час, и путешествие грозило неожиданностями: заболеют, переутомятся лошади, сломаются рессоры... Дороги по-весне не предсказуемы.
Перед отъездом заказали молебен, чтобы благополучно все было в дороге.
И 15 апреля 1834 Пушкин провожал жену в Полотняный Завод.
Наташа, кормилица и две няни разместились в карете.
Гувернантка, кухарка и доктор — в тарантасе. Без доктора пускаться с малыми детьми в такое долгое путешествие было нельзя. Везти с собой Спасского было дорого, да он до лета был еще занят в университете, где преподавал. Он порекомендовал им взять доктора Громова, и тот согла­сился. На две телеги с трудом уложили чемоданы, узлы с одеждой - для маленьких везли и теплую на случай похолодания — коробки, съестные припасы, заранее напекли на всю дорогу пирогов, булочек, везли пас­хальные яйца, чайные приборы, фрукты. В погребке - рыбу, творог, молоко.
Пушкин проводил семью до заставы, всех расцеловал, Машке при­казал слушаться мать и няньку, отчего она надула губки и отвернулась от отца, Сашке просто погрозил пальцем, а тот в ответ вдруг улыбнулся отцу, отчего Пушкин прослезился, опять горячо обнял Наташу, сказал: «Береги себя и детей», — благословил всех, и обоз тронулся.
Дети еще долго, по наущению матери, махали отцу ручонками, и Пушкин махал им.
И, только Наташа уехала, как Пушкин впал в тоску. Днем он носил­ся по чиновникам, оформляя опеку на имение родителей, а по вечерам не мог сидеть дома один, искал компании.
В салоне у Карамзиных к нему подошла Катерина Мещерская и спросила:
—  Милый Александр Сергеевич, вы знаете, как я к вам отношусь. Именно поэтому я хочу спросить вас о том, что передается во всех до­мах из уст в уста: правда ли, что вы подняли руку на жену, в результате чего она выкинула и уехала надолго от вас?
—  Эту ерунду говорят о нас? Поверить невозможно!
—  Именно так, Александр Сергеевич, и я готова пресечь эти сплет­ни, если вы подтвердите, что они ложны.
—  Ну конечно же, милая Кэтрин, это сплошное вранье!
Вы же знаете, что плохо Наталье Николаевне стало прямо на балу, им­ператрица тому — свидетель. И выкидыш, скорее всего, — результат чрезмерных танцев с прыжками. Далее: к сестрам поехать Наталья Ни­колаевна рвалась еще два года назад, но не решалась везти так далеко
305 S»?
постоянно болеющую Машу, а потом - Сашку. И сама теперь, после выкидыша, болела. Надо поправить здоровье на природе.
Без жены и детей дома стало пусто и скучно. Но Пушкин усадил себя за работу. Пренебрегая приглашениями на балы. Не ходил, как обязы­вал чин, в придворную церковь ни к вечерне, ни к обедне в Вербное воскресенье. За что граф Литке вызвал его на ковер и приказал явиться в канцелярию.
Пушкин и приказом пренебрег, послал письменное объяснение. И опять вызвал недовольство государя, который, не называя фамилий, грозился, что если камер-юнкерам тяжело выполнять свои обязанно­сти, то он найдет средство «их избавить».
В дороге встретили Светлое Христово воскресенье, сходили к обе­дне. Всюду в дороге были красочные гулянья, веселье. Звонили коло­кола. Это забавляло детей. Маше шел второй год, Сашке было всего девять месяцев. Маша уже с любопытством рассматривала окружаю­щее: людей, дилижансы, леса и овраги. Сашка был спокоен только пока спал. Просыпаясь, он с опаской осматривался кругом, не находил при­вычной домашней обстановки и начинал плакать.
Наташа брала малыша на руки, и он быстро успокаивался, аукался с матерью или быстро засыпал.
Ночевали на постоялых дворах, спали на широких лавках, на пола­тях, на печи, а слуги - прямо на полу, на брошенных полушубках, а то и на соломе.
Дети радовались остановкам. Особенно, когда их брали на ярмарки, которые шумели всю Святую неделю в каждом селе. Потом все сади­лись вокруг самовара и с удовольствием и много пили чай, потому что весь день питались всухомятку. Иной раз просили щей или отварной картошки. Машу всякий день кормили еще кашей, в обед и вечером.
Подставляясь весеннему солнышку, не заметили, как на ветру про­студили Сашку. И ветер-то был легонький, почти незаметный, но и та­кой по весне - холодноват. Сначала Сашка засопливелся, потом закаш­лял, а на следующий день уже и температура поднялась.
Наташа расстроилась, плохо в дороге такое, и уже не отпускала сына от себя, отослала одну няню в тарантас, а к себе перевела доктора..
Пушкин, проводив семью, вернулся домой, хоть и грустный, но с де­ловым настроем.
Он решил, под предлогом недомоганий, не ездить ни на какие двор­цовые мероприятия, являться на которые его обязывает звание камер-
юнкера.
Забежал к нему Жуковский рассказать, как недоволен был импера-Т°Р тем, что некоторые камер-юнкеры отлынивают от своих обязанно­стей.
— Государь говорил, что существуют определенные правила для ка-МеРгеров и камер-юнкеров.

306
-  Это для фрейлин есть такие правила, — возразил Пушкин, — ско­ро будем ходить попарно, как институтки. И я, с моей седой бородкой, буду ходить за ручку с юными камер-юнкерами?! Ни за какие благопо­лучия! Это одно и тоже, как если бы меня высекли перед всеми.
-  Александр, ты все утрируешь, преувеличиваешь. Надо спокойнее и философски относиться к этим придворным ритуалам.
-  Я, кроме всего сказанного, не хочу еще и время тратить на эти ритуалы. Я хочу сейчас не вылезать из кабинета - работать!
-  Ну и работай! Я поддержу твою версию о недомоганиях, передам государю. Только ты не подводи меня, действительно  не  вылезай из кабинета. А оправдайся   письменно. Извинись, расскажи о болезни. Пообещай впредь быть дисциплинированным...
-  Ох уж!!!
-  Александр! Ну ты уж взрослый человек, отец семейства, хоть о нем подумай! Зачем тебе ссориться с императором? Он тебе жалованье платит. Какое-никакое и то — хорошо.
-  Да уж!
-  Будь благоразумен! - Жуковский обнял друга и заспешил. Пушкин сел  писать извинения-оправдания своего отсутствия у
обедни. Писать это Пушкину было противно, нервы разыгрались, и он потом долго не мог сесть за работу.
Поэтому даже обрадовался Соболевскому, который, зная, что семья у Пушкина уехала, пришел звать его обедать в трактир.
Шли последние дни Великого Поста, и Пушкин собирался говеть, но Соболевский отговорил его.
Только собрались выходить - приехала тетушка Загряжская.
-  Александр Сергеевич, не знаю, как вы, а я места себе не нахожу, так беспокоюсь о Таше и детях.
-  Я  тоже. Делать ничего не могу.
-  Вестей нет?
-  Нет пока. А я собираюсь сегодня писать на Москву.
-  Пишите, милый вы мой, пишите! Даже если все благополучно, сердечко у нее тоже разрывается. Ей без вас и день прожить трудно. Только уедете, как она в тоску впадает, слезы льет, целыми днями пись- j ма вам пишет.
-  Письма — это хорошо. Только нет вот их.
-  Ну, только два дня прошло, да и писать дорогой неудобно, и с детьми она...
-   Вот поэтому и мне беспокойно.
-  Ладно, придется нам потерпеть. Пропишите ей, как мы беспоко­имся. Пусть бережет себя и детей.
Пушкин надеялся, что теперь, когда его не отвлекают детские кри­ки, постоянные посетители ... и Наташа, он сразу войдет в настроение и будет работать, работать, работать...
307 
Не тут-то было: и в первый день, и назавтра, и послезавтра нужное настроение не появлялось. Пушкин стал постоянно думать и беспоко­иться о семье. И дома-то бывало с детьми тяжело, а как в дороге?! Маш­ка, скорей всего, вся искрутилась, нервирует мать, а та еще не опра­вилась после выкидыша и нервами, и телом. А если дети заболеют? В Петербурге второй день холодный весенний ветер гуляет...
И такая тоска завладела Пушкиным, какой и при долгой поездке по Уралу не было. Хоть и беспокоился он тогда о семье, но она дома была, в столице, под надзором тетушки. А теперь?! Сама хозяйка Наташа, по проселкам едет, хоть и по новому шоссе. Путники могут разные попаст-ся, увидят красавицу... тут и свои мужчины не справятся. И дети....
«Что, женка?каково ты едешь?что-то Сашка и Машка?— писал он жене. —Христос с вами! будьте живы и здоровы, и доезжайте скорее до Москвы. Жду от тебя письма из Новагорода...Душа моя, посылаю тебе... рецепт капель. Сделай милость, не забудь перечесть инструкцию Спас­ского и поступать по оной. Теперь, женка, должна ты быть уже около Москвы. Чем дальше едешь, тем тебе легче; а мне!.. Сестры твои тебя ждут; воображаю вашу радость; смотри, не сделайся сама девочкой, не забудь, что уж у тебя двое детей, третьего выкинула, береги себя, будь осторожна; пляши умеренно, гуляй понемножку, а пуще скорее добирайся до деревни. Целую тебя крепко и благословляю всех вас. Что Машка ? Чай, куда рада, что может вволю воевать! Теперь вот тебе отчет о моем по­ведении. Я сижу дома, обедаю дома, никого не вижу, а принимаю только Соболевского. Третьего дня сыграл я славную штуку со Львом Сергеевичем. Соболевский, будто ненарочно, зовет его ко мне обедать. Лев Сергеевич является. Я перед ним извинился как перед гастрономом, что, не ожидая его, заказал себе только ботвинью да beafsteaks. Лев Сергеевич тому и рад. Садимся за стол; подают славную ботвинью; Лев Сергеевич хлебает две тарелки, утирает осетрину, наконец, требует вина; ему отвечают, нет вина. — Как нет ? — Как Александр Сергеевич не приказал на стол подавать. И я объявляю, что с отъезда Натальи Николаевны я на диете — и пью воду. Надобно было видеть отчаяние и сардонический смех Льва Сергеевича, ко­торый уже ко мне, вероятно, обедать не явится. Во все время Соболевский подливал себе воду то в стакан, то в рюмку, то в длинный бокал — и пот­чевал Льва Сергеевича, который чинился и отказывался. Вот тебе пример моих невинных упражнений. С нетерпением ожидаю твоего письма из Но­вгорода и тотчас понесу его Катерине Ивановне. Покаместь — прощай, °чгел мой. Целую вас и благословляю. Вчера был у нас первый гром. Слава "°гу, весна кончилась».
Только через восемь дней после отъезда семьи Пушкин получил ПеРвое письмо от Наташи. За это время он весь истосковался. Поэто-МУ- читая письмо, плакал и целовал страницы. А потом послал слугу За Екатериной Ивановной. Она тоже очень волновалась о племяннице

308
и детях, ежедневно заглядывала к Пушкину с одним вопросом: нет ли письма от Наташи? И вот, наконец...
Катерина Ивановна, узнав от слуги, что Пушкин притворяется боль­ным, сама отправилась к нему.
Пушкин еще раз с удовольствием читал письмо Наташи для тетуш­ки. И оба всплакнули, читая, что Сашка болеет, Таша нервничает...
-  Хоть быстрее бы и без приключений они доехали до Москвы.
-  Вот и я об этом мечтаю. Там их встретит Дмитрий и до Полотня­ного останется уже немного. Быстрее бы.
А путешествие было не из легких. Выезжая, надеялись, что грязь везде уже подсохла. Ан, нет. Беспутицы было хоть отбавляй. Лошади ползли медленно. Сашке температуру сбили, но он еще хныкал, каш­лял. Наташа нервничала и сама затемпературила.
Детям было скучно сидеть в карете без дела целыми днями. И, как няни ни забавляли детей, те просились на улицу.
Хоть Наташа и взяла в дорогу письменный прибор, писать при большой тряске было невозможно. Из Бронниц отправила мужу толь­ко маленькую записку, но и ее с предостережениями, чтобы не ходил с Соболевским по трактирам и «дамам». Чтобы больше работал и не забывал их.
Сама она, не успели от столицы отъехать, как всегда без Пушки­на, затосковала. И беспокоилась очень: не загулял бы, не заигрался бы. С деньгами было очень плохо, а он азартен. Когда по Уралу путе­шествовал, хоть друзья далеко были, а теперь друзья рядом, жены нет, не вовлекли бы друзья его в холостяцкую жизнь. Больше всего Наташа боялась Соболевского. Хоть и верный друг, но холостой, увлекающий­ся, про себя она его считала даже беспутным. Неаккуратный очень, как все холостяки, постоянно курит, вся квартира после его визитов пахнет табаком, и пеплом засыпаны диваны и кресла. Друг Пушкина, а всегда заигрывает с Наташей, комплиментами осыпает. Пушкин говорит, что он влюблен в Наташу и добавляет: «А кто в тебя не влюблен?!» — И не ревнует к Соболевскому, а Наташе неприятны ухаживания Соболев­ского. А теперь, без нее, Соболевский постарается досадить ей уже хотя бы тем, что начнет водить Пушкина по кабакам, а может, и по дамам легкого поведения...
А по ночам ей просто хотелось как обычно прижаться к мужу, по­нежиться в его ласке. Обещание писать каждый день, данное мужу, На­таше было трудно выполнить. Дорогой трясло. К ночлегу в постоялом дворе они все так уставали, что было одно желание - поскорее лечь в постель. А дети, выспавшись на тряской дороге, наоборот, никак не хо­тели вечером засыпать. Приходилось заниматься с ними.
А Пушкин писал и писал. В Москву. Потому что писать было куда.

309 S&
«Ангел мой женка! сейчас получил я твое письмо из Бронниц - и сердечно тебя благодарю. С нетерпением буду ждать известия из Торжка. Надеюсь, что твоя усталость дорожная пройдет благополучно и что ты в Москве будешь здорова, весела и прекрасна. Письмо твое послал я к тетке, а сам к ней не отнес, потому что рапортуюсь больным и боюсь царя встретить. Все эти праздники просижу дома... К наследнику являться с поздравления­ми и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и по­журил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тезкой; с моим тезкой я не ладил. Не дай Бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями! В сти­хах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет. Теперь полно врать; поговорим о деле; пожалуйста, побереги себя, особенно сначала; не люблю я Святой недели в Москве; не слушайся сестер, не таскайся по гуля­ниям с утра до ночи; не пляши на бале до заутрени. Гуляй умеренно, ложись рано. Отца не пускай к детям, он может их испугать и мало ли что еще. Пуще береги себя во время регул - в деревне не читай скверных книг дединой библиотеки, не марай себе воображения, женка. Кокетничать позволяю сколько душе угодно. Верхом езди не на бешеных лошадях( о чем всепокорно прошу Дмитрия Николаевича). Сверх того прошу не баловать ни Машку, ни Сашку и, если ты не будешь довольна своей немкой или кормилицей, про­шу тотчас прогнать, не совестясь и не церемонясь. Воскресение. Христос воскрес, моя милая женка, грустно, мой ангел, грустно без тебя. Письмо твое мне из головы нейдет. Ты, мне кажется, слишком устала. Приедешь в Москву, обрадуешься сестрам; нервы твои будут напряжены, ты подума­ешь, что ты здорова совершенно, целую ночь простоишь у всеночной, и те­перь лежишь врастяжку в истерике и лихорадке. Вот что меня тревожит, мой ангел. Так, что голова кругом идет и что ничто другое в ум не лезет. Дождусь ли я, чтоб ты в деревню удрала!... Тетка подарила мне шоколад­ный биллиард — прелесть. Она тебя очень целует и по тебе хандрит. Про­щайте, все мои. Христос воскрес, Христос с вами».
До Москвы путешественники добрались только на шестой день. Все очень устали и радовались, въезжая в отставную столицу. Даже дети, для к°торых слово Москва еще ничего не значило, повеселели, видя, как Радуются взрослые.
На Никитской Наташу с детьми ждал не только Дмитрий. Сестры тоже приехали, не упустив возможность побывать в Москве, потому что даже на поездку в Москву им денег не давали, ни мать, ни Дмитрий. Держали их взаперти в Полотняном Заводе.
Сестры видели Ташиных детей первый раз - тискали их, целовали, восклицали про Машу: «Красавица - в мать!», - про Сашку: «Выли­тый отец!» — И отец Наташи Николай Афанасьевич  был в уме, хотел310
поняньчить внуков на руках. И Наташа, вопреки предостережениям Пушкина, разрешила это отцу. Он потискал Машу, Сашку, пощекотал, поцеловал и прослезился. Первые внуки. Младшая дочь принесла их. И он ласково обнял Наташу и тоже расцеловал.
Детей так затормошили, что они взбунтовались слезами, и их от­правили с нянями кормить и спать, а сами за столом упивались раз­говорами.
Встреча вышла очень трогательной, много вылилось слез с обеих сторон.
Только Натальи Ивановны не было. Но она уже заранее прописала дочери, чтобы та, двигаясь в Полотняный, обязательно приехала из Мо­сквы к ней в Ярополец повидаться и детей показать. «Хочу насладиться внуками без догляда твоих сестер, уж больно они удила закусили», — писа­ла она.
Но Наташа не торопилась в Ярополец. Надо было отдохнуть от даль­ней и трудной дороги, чтобы пуститься в новую, хоть и менее трудную.
Помывшись с дороги, она уселась в тихом уголке и долго читала письма мужа. Все они приходили без нее в дом на Никитской.
«24 апреля 1834 г. Вторник. Благодарю тебя, мой ангел, за письмо из-под Торжка. Ты умна, ты здорова - ты детей кашей кормишь - ты под Москвою. Все это меня очень порадовало и успокоило; а то я был сам не свой. У нас Святая неделя, шумная, бурная...Сегодня пойду к тетке, с тво­им письмом. Завтра напишу тебе много. Покаместь целую тебя и всех нас благословляю».
Наташа и радовалась, и огорчалась, читая письма мужа. Все так у него, как она предвидела. Вместо того, чтобы не гневить императора и ходить к обедне, он ходит по трактирам с Соболевским. Ему, видите ли, тошно обедать одному. А где Соболевский, там нетрезвость, карты, женщины...
И Наташа на следующий день хорошенько пожурила супруга в от­ветном письме. А под конец все-таки поласкала словами. Она верила, что Пушкин очень тоскует, знала уже по предыдущим их разлукам, что и пишется у него плохо, когда они далеко друг от друга. Знала, как он тревожится о ней. А еще она знала, что ему, как ребенку, совершенно необходимы ее ласка, ее добрые слова, ее подбадривание.
Отдохнули путешественники, выспались в нормальной постели, можно было и в Ярополец ехать, а сестры не отпускали Наташу. После Великого поста Москва пустилась в пляс.
Весть, что жена Пушкина в Москве с детьми, быстро распростра­нилась по Москве. Гончаровых забросали приглашениями. Днем зва­ли во все знатные дома вместе с детьми Пушкина. Вечером — на балы-Наташа возмечтала, было, пренебречь приглашениями, ехать к матери-Но сестры Катрин и Азя, просидевшие три года в деревне, умоляли ее повременить, повозить их по балам и салонам.
311  
И уговорили. Вопреки предостережениям Пушкина, Наташа приня­лась вывозить сестер.
Но все кавалеры, как уже неоднократно говорил Наташе Пушкин, сестер ее вовсе не замечали. Наташа становилась всюду центром вни­мания, сразу настроив против себя московских красавиц.
-  Наталья Николаевна! - восклицали светские львицы. Невоз­можно представить, что вы уже мать двоих детей. Не пострадали ни талия, ни лицо ваше. Поразительно, но вы стали еще прекраснее, женственнее.
И она танцевала, танцевала, не в силах огорчать московских аристо­кратов — земляки все-таки. Так что опять, как предвидел Пушкин, она заболела. Доктор, правда, ничего не нашел, сказал: «Это от переутомле­ния», — и прописал покой.
Два дня она посидела дома. Сестры теребили: какая мода сейчас в столице, покрой платья, рукава, пояса, шляпы?
-  Возвращается корсет, - рассказывала Наташа.
-  У-ууу!
-  Да-да, бабушкин корсет. К нему пристегиваются юбки.
-   Чем пристегиваются?
-  На пуговицы.
-  А сколько юбок?
-  Чем больше, тем лучше.
-  Как? Десяток что ли?
-  Ну, десяток-не десяток, а восемь уже пристегивают.
-  И что, красиво? Это ж тумбой станешь.
-  Вовсе нет. Юбки как бы колоколом становятся. Талия в моде по-прежнему тонкая, плечи покатые, рукава - «жиго», «бараний окорок», очень широкие, колоколом тоже - к локтю, так что фигурка получается симпатичная.
-  Сколько же матерьяла на эти юбки надо, сколько денег?!
-  Да, новая мода не для бедных.
-  И у тебя есть такие платья?
-  Пока одно. Конечно, тетушка Екатерина Ивановна постаралась.
-  А еще все русское в моде. Не только не зазорно явиться на бал в Русском сарафане и кокошнике, а еще и поощряется, или даже в обя­занность вменяется одеваться так на праздники при дворе.
-  Как крестьянки, значит, одеваются княгини и графини?!
-  Так-так. Мода!
-  А еще что модно?
~ По-прежнему модны шарфы и шали. У меня шалей уже несколь­ко- И носят шарфы и шали не на плечах, а на согнутых в локте руках. ; новое — боа, Пушкин недавно подарил мне такой шарф меховой. ~ Пушкин тебя балует. ~ Да, только, я считаю, напрасно. Долгов у него много, и312
это омрачает его жизнь и мешает ему работать.
-  Новые стихи и книги его привезла?
-  Везу-везу, тебе, Азя, как ты просила, с автографом. Только далеко! они упакованы, в Полотняном достанем, там и почитаем.
Детям многочисленные поездки в гости, игры с другими детьми сна-1 чала нравились. Потом дети тоже устали. И Наташа начала собираться! к матери.
Надо было ехать до Волоколамска по хорошей столбовой дороге, потом в сторону Иосифо-Волоцкого монастыря уже по проселку, а по­том еще немного в сторону. Дмитрий специально для этой поездки от­ремонтировал карету с повозками. Наташа собиралась в Ярополец без сестер — мать не хотела их видеть, — только с детьми, их няньками, гор­ничной, лакеем, кучером и доктором.
Перед самым отъездом пришло еще три письма от Пушкина.
«28 апреля 1834 г. Ну, женка! Насилу дождались мы от тебя пись­ма. По моему расчету ты должна была приехать в Москву в Великий четверг(так и вышло), и целые девять дней не было от тебя известия. Тетка перепугалась. Я был спокойнее, зная уже, что ты до Торжка дотащилась благополучно, и полагая, что хлопоты приезда и радость свидания помешают тебе в первые дни думать о письмах. Однако уж и мне становилось плохо. Слава Богу! — ты приехала, и ты и Маша здоровы, Сашке лучше, вероятно, он и совсем выздоровел. Не от кор­милицы ли он болен ? Вели ее осмотреть, да отыми его от груди, пора. Кланяйся сестрам. Попроси их от меня Машку не баловать, то есть не слушаться ее слез и крику, а то мне не будет от нее покоя. Береги себя и, сделай милость, не простудись. Что делать с матерью? Коли она сама к тебе приехать не хочет, поезжай к ней на неделю, на две, хоть это лишние расходы и лишние хлопоты. Боюсь ужасно для тебя семейственных сцен. Помяни господи царя Давида и всю кротость его. С отцом пожалуйста не входи в близкие сношения и детей ему не показывай; на него, в его положении, невозможно полагаться. Того и гляди откусит у Машки носик.. Пьешь ли ты ромашку или отвар из апельсиновых листьев? Тетка третьего дня заезжала ко мне узнать о твоем здоровье и пококетничала со мной из кареты. Сегодня отправ­люсь к ней с твоим письмом. Прощай, мой ангел, целую тебя и всех вас благословляю. Кланяюсь сестрам... Эх, хотелось бы отпустить силь­ный комплимент, да тебя боюсь. Addio!".
«30 апреля 1834. Фомин понедельник. Вчера был наконец дворянский бал. С шести часов начался подъезд экипажей. Я пошел бродить по городу и прошел мимо дома Нарышкина. Народу толпилось множество. Полиция с ним шумела. Иллюминацию приготовляли. Не дождались сумерков, пошел я в Английский клуб, где со мною случилось небывалое происшествие. У меня в клубе украли 350 рублей. ..Каков наш клуб? — перещеголяли мы и московский-Ты думаешь, что я сердился, ничуть. Я зол на Петербург и радуюсь каждой
313

его гадости. Возвратясъ домой, получаю твое письмо, милый мой ангел. Слава Богу, ты здорова, дети здоровы, ты пай дитя; с бала уезжаешь прежде мазурки, по про­ходам не таска­ешься. Одно худо: не утерпела ты, чтоб не съездить на бал ... Женка, женка! Если ты и в этакой бездели­це меня не слушаешь, так как мне не думать... ну, уж Бог с тобой».
Наташа и не обиделась на это письмо Пушкина, но он решил, что обидел жену своими строгостями и нравоучениями, поэтому в этот же день написал еще одно письмо, уже в другом тоне.
«30 апреля 1834 г. Жена моя милая, женка мой ангел - я сегодня уж писал тебе, да письмо мое как-то не удалось. Начал я было за здравие, да свел за упокой. Начал нежностями, а кончил плюхой. Виноват, жен­ка. Остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должником нашим. Прощаю тебе бал у Голицыной... Я писал тебе, что у меня в клубе укра­ли деньги; не верь, это низкая клевета: деньги нашлись и мне принесены. Напрасно ты думаешь, что я в лапах у Соболевского и что он пакостит твои мебели. Я его вовсе не вижу... Это письмо, вероятно, получишь ты уже в Яропольце; Наталье Ивановне я уже писал; поцелуй за меня у ней ручки и скажи много нежного. Прощай, жена, целую и благословляю тебя и вас».
Наташа представила, как Пушкин весь день мучился после первого письма, не хотел он ее обижать. И поняла, что он тоскует так же, как она: отчаянно, невыносимо тяжело, так что нервы не выдерживают это­го напряжения.
Она упрекнула себя за то, что ей стало легче, когда поняла, как тя­жело Пушкину без нее. И села за письмо мужу. Писала долго, несколько Раз прослезилась. Потому что письмо было нежное и ласковое. Она уго­варивала Пушкина потерпеть. Взять себя в руки и хорошо поработать без них, чтобы было чем кормить им Машку и Сашку и с долгами рас­плачиваться.
Дорога в Ярополец, большей частью по хорошему шоссе, показалась совсем нетрудной. К ночи они были уже в Яропольце.

314
Наталья Ивановна была счастлива увидеться после двух лет разлуки с любимой дочерью, а уж внуки привели ее в полный восторг. Сонных, их отнесли в постель, отложив ласки до утра.
Не расстроило Наталью Ивановну даже то, что своенравная Маша и утром не захотела ласк незнакомой бабушки, заплакала и потянулась к матери.
Но Наталья Ивановна обуздала внучку сладостями и приготовлен­ными игрушками, и вскоре они вместе с Наташей учили Машку гово­рить «бабушка».
—  Сестры твои совсем обнаглели. Замуж не торопятся, только бы с матери тянуть на наряды, а я сама перебиваюсь с копейки на копейку.
Наташа молчала. Она знала с детства, что лучше дать матери выска­заться. Возражать, защищаться - бесполезно, все это только вызывает в ней озлобление. А высказавшись, она немного успокоится, тогда ей и сказать что-то можно. Наталья Ивановна и любила свою младшую дочь больше других за ее молчаливость, покладистость, терпение.
—  А я настраиваю Пушкина на то, чтобы взять сестер к себе. Иначе они так и останутся старыми девами.
—  Добрая ты, моя душа, - обняла Наталья Ивановна дочь, что вооб­ще делала редко. — Это они тебя вынудили своими слезами, признайся?
—  Маминька, но где им найти женихов там, в деревне?
—  Так-то оно так. Да только денег у нас на их столичное житье нет, ни у меня, ни у Дмитрия. Он уж тоже ко мне шары подкатывал, хлопоча о сестрах, только я своего согласия не дала. А если он того желает, то пусть сам их и содержит в столице.
Наташа обрадовалась, потому что это было уже согласие Натальи Ивановны на переезд сестер в Петербург. И Наташа не стала больше го­ворить с матерью об этом.
Наталья Ивановна села писать Пушкину, чтобы поблагодарить его за дочь, внуков и сообщить, что они у нее и все здоровы: «Прежде чем ответить на ваше письмо, мой дорогой Александр Сергеевич; я начну с того, что поблагодарю вас от всего сердца за ту радость, которую вы мне доставили, отпустив ко мне вашу жену с детьми; из-за тех чувств, которые она ко мне питает, встреча со мной, после двух лет разлуки, не могла не взволновать ее. Однако она не испытала никакого недомогания; по-видимому, она вполне здорова, и я твердо надеюсь, что во время ее пре­бывания у меня я не дам ей никакого повода к огорчениям; единственно, о чем я жалею в настоящую минуту, — это о том, что она предполагает так недолго погостить у меня. Впрочем, раз вы так уговорились между со­бой, я, конечно, не могу этому противиться. Я тронута доверием, которое вы мне высказываете в вашем письме, и, принимая во внимание любовь, ко­торую я питаю к Натали и которую вы к ней питаете, — вы оказываете мне это доверие не напрасно, я надеюсь оправдать его до конца моих дней. Дети ваши прелестны и начинают привыкать ко мне, хотя вначале Маша

315 
прикрикивала на бабушку. Вы пишите, что рассчитываете осенью ко мне приехать; мне будет чрезвычайно приятно соединить всех вас в домашнем кругу. Хотя Натали, по-видимому, чувствует себя хорошо у меня, однако легко заметить ту пустоту, которую ваше отсутствие в ней вызывает. До свидания, от глубины души желаю вам ненарушимого счастья. Верьте, я всегда ваш друг».
Наташа приписала:
«...с трудом я решилась написать тебе, так как мне нечего сказать тебе и все свои новости я сообщила тебе с оказией, бывшей на этих днях. Даже мама едва не отложила свое письмо до следующей почты, но побоя­лась, что ты будешь несколько беспокоиться, оставаясь некоторое время без известий от нас; это заставило ее побороть сон и усталость, которые одолевают и ее и меня, так как мы целый день были на воздухе. Из письма мамы ты увидишь, что мы все чувствуем себя хорошо, оттого я ничего не пишу тебе на этот счет; кончаю письмо, нежно тебя целуя, я намерева­юсь написать тебе побольше при первой возможности. Итак, прощай, будь здоров и не забывай нас».
Наташа с матерью целые дни проводили в разговорах. Гуляли по липовой аллее имения, по саду и огороду, где во всю шли весенние работы.
Наталью Ивановну интересовало все в жизни дочери: как они ладят с Пушкиным, не обижает ли мавр ее, как обстоят дела с деньгами, по­чему выкинула.
Наташа много рассказывала, но утаила то, что денег часто не бывает даже на молоко для детей, что она нередко занимает у своих наемных работников, чтобы купить хлеба и крупы, что Пушкин часто задержи­вает выплаты слугам...
Она считала, что не должна вовлекать мать в свои трудности. По­могать она все равно не будет, долги свои Пушкину так и не выплатила еще, сестер держит в черном теле...
Но у матери она была с детьми на полном попечении, потому не спе­шила уезжать. На шее у Дмитрия она будет целое лето, даже если Пуш­кин во-время будет присылать деньги на содержание ее с детьми.
Мать же сейчас не скупилась, всячески ублажала дочь с внуками, ве­лела Пушкину заезжать, кое-что она даст ему для Болдина.
В Яропольце Наташа получила от мужа еще несколько писем, кото­рые он начал посылать туда еще до ее приезда.
«Что это, женка ? Вот уже 5 дней как я не имею о тебе известия. На­деюсь, что хлопоты отъезда и приезда одни помешали тебе ко мне писать и что ты и дети здоровы. Пишу к тебе в Ярополец. Не знаю, куда отпра-вить тебе деньги, в Москву ли, в Волоколамск ли, в Калугу ли ? На днях На что-нибудь решусь. Что тебе сказать о себе: жизнь моя однообразна. Обедаю у Дюме часа в 2, чтоб не встретиться с холостою шайкою. Вече-Ром бываю в клубе. Вчера был у княгини Вяземской, где находилась и твоя316
графиня Соллогуб. Оттуда поехал я к Одоевскому, который едет в Ревел, Тетку вижу часто, она беспокоится, что давно нет об тебе известия, года у нас славная, а у вас, вероятно, еще лучше. Пора тебе в деревню на лекарство, на ванны и на чистый воздух. Сейчас, мой ангел, получил я твое письмо от 1 мая. Благодарю тебя, что переждешь свои временные. Это мне доказывает твое благоразумие, и я тебя втрое за то люблю. Радуюсь, что ты хорошеешь, хоть это уже лишнее. Сейчас (в пять часов) сидела у меня тетка, она тебя целует. Летний сад полон. Все гуляют. Графиня Фикель-мон звала меня на вечер. Явлюсь в свет в первый раз после твоего отъезда. За Соллогуб я не ухаживаю, вот те Христос; и за Смирновой тоже. Смир­нова ужасно брюхата, а родит через месяц. Все тебе кланяются. Завтра еще буду писать. Не смей купаться — с ума сошла, что ли. Послезавтра обедаю у Спасского - и буду на тебя жаловаться. Я не поехал к Фикельмон, а остался дома, перечел твое письмо и ложусь спать. Брат Иван у меня. Лев Сергеевич и отец меня очень сердят, а Ольга Сергеевна начинает уже сердить. Откажусь ото всего — и стану жить припеваючи».
Пушкин перечитывал письма Наташи перед сном. Они отвлекали его от дневных неприятностей, успокаивали, и он потом хорошо спал. Пушкин вообще считал, что Наташа действует на него гипнотически: наяву — тихим, спокойным, ласковым, очень убедительным голосом, и в письмах - ласковыми, тоже успокаивающими словами. Ему очень не хватало Наташи сейчас.
«12 мая 1834 г. Какая ты дура, мой ангел! Конечно, я не стану беспоко­иться оттого, что ты три дня пропустишь без письма, так точно как я не стану ревновать, если ты три раза сряду провальсируешь с кавалергардом. Из этого еще не следует, что я равнодушен и не ревнив. Я отправил тебя из Петербурга с большим беспокойством; твое письмо из Бронницы еще бо­лее меня взволновало. Но когда узнал я, что до Торжка ты доехала здорова, у меня гора с плеч свалилась, и я не стал сызнова хандрить. Письмо твое очень мило; а опасения насчет истинных причин моей дружбы к Софье Карамзиной очень приятны для моего самолюбия. Отвечаю на твои вопросы: Смирнова не бывает у Карамзиных, ей не встащить брюха на такую лестницу; кажется, она уже на даче; графиня Соллогуб там также не бывает, но я видел ее у княгини Вяземской. Волочиться я ни за кем не волочусь. У меня голова кругом идет. Не рад жизни, что взял имение, но что ж делать? Не для меня, так для детей. Тетка вчера сидела у меня, она тебя целует... Надеюсь не быть ни на одном празднике. Одна мне и есть выгода от отсутствия твоего, что не обязан на балах дремать да жрать мороженое. Пишу тебе в Ярополец, где ты должна быть третьегодняшнего дня. Кланяюсь сердечно Наталье Ива­новне, целую тебя и детей. Христос с вами...».
«16 мая 1834 г. Давно, мой ангел, не получал я от тебя писем. Тебе, вид­но, было некогда. Теперь, вероятно, ты в Яропольце и уже опять собира­ешься в дорогу. Такая тоска без тебя, что того и гляди приеду к тебе.

317
Говорил я со Спасским о Пирмонтских водах; он желает, что­бы ты их прини­мала; и входил со мною в подроб­ности, о кото­рых по почте не хочу тебе писать, потому что не хочу, чтоб письма мужа к жене хо­дили по полиции. Пиши мне о своем здоровье и
о здоровье детей, которых целую и благословляю. Кланяюсь Наталье Ива­новне. Тебя целую. На днях получишь письма по оказии. Прощай, мой милый
друг».
Пушкин не захотел посылать по почте ужасное, что он узнал. Как-то Жуковский прислал ему записочку о том, что по Царскому Селу ходит письмо Пушкина, адресованное жене.
Сначала Пушкин подумал на Наташу: «Читает письма сестрам, что­бы похвастаться, а те дают подругам читать, так письма и в столицу вер­нулись...»
И Наташе писать об этом по почте он не решился. Только предупре­дил, чтобы она была осторожнее. Даже жене написал об этом не сразу.
«18 мая 1834. Мой ангел! Поздравляю тебя с Машиным рождением, це­лую тебя и ее. Дай Бог ей зубков и здоровья. Того же и Саше желаю, хоть он и не именинник. Ты так давно, так давно ко мне не писала, что несмотря на то, что беспокоиться по-пустому я не люблю, но я беспокоюсь. Я дол­жен был из Яропольца получить по крайней мере два письма. Здорова ли ты и дети ? Спокойна ли ты ? Я тебе не писал, потому что был зол — не на тебя, на других. Одно из моих писем попалось полиции и так далее. Смо­три, женка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не даешь; если почта распечатала письмо мужа к жене, так это ее дело, и тут одно неприятно: тайна семейственных сношений, проникнутая скверным и бесчестным образом; но если ты виновата, так это мне было бы больно. Никто не должен знать, что может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жиз-Ни- Я пишу тебе, не для печати; а тебе нечего публику принимать в наперс-1{ики. Но знаю, что этого быть не может; а свинство уже давно меня ни в  не удивляет. Вчера я был в концерте, данном для бедных в великолепной  Нарышкина, в самом деле великолепной. Как жаль, что ты ее не ей-318
дала. Пели новую музыку Вьельгорского на слова Жуковского. Я никого не вижу, нигде не бываю; принялся за работу и пишу по утрам. Без тебя так мне скучно, что поминутно думаю к тебе поехать, хоть на неделю. Вот уж месяц живу без тебя; дотяну до августа; а ты себя береги; боюсь твоих гулянии верхом. Я еще не знаю, как ты ездишь; вероятно, смело; да крепко ли на седле сидишь ? - вот вопрос. Дай Бог тебя мне увидеть здоровою, де­тей целых и живых!Да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно, когда лет 20 человек был независим. Это не упрек тебе, а ропот на самого себя. Благословляю всех вас, детушки».
Оказалось, что одно его апрельское письмо, в котором он отрица­тельно отзывается о своем камер-юнкерстве, было перехвачено в Мо­скве почт-директором и отправлено в третье отделение к графу Бенкен­дорфу. По политическим якобы мотивам. Но это было личное письмо, с интимными подробностями мужа и жены.
И вот, оказывается, его читают посторонние люди, и не один, не два...
Пушкин пришел в отчаянье. Личные письма мужа к жене читаются самим императором?!
Гневу и отчаянью его не было предела. Почти неделю он вообще не писал Наташе. Что писать? Вранье? Откровеннные чувства писать нельзя: их будут читать чужие люди и смеяться над их любовью и то­скою в разлуке.