ПОМОЛВКА

Полотняный Завод.

170

«Участь моя решена. Я женюсь...— выплес­кивал Пушкин на бумагу свои чувства. — Та, которую любил я целые два года, которую вез­де первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством, боже мой, — она... почти моя.

Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством жизни моей. Ожидание последней заметавшейся карты, угрызение со­вести, сон перед поединком, — все это в сравне­нии с ним ничего не значит. Дело в том, что я боялся не одного отказа...

Жениться! Легко сказать... Я женюсь, т. е. я жертвую независимостью, моей беспечной, прихотливой независимостью, моими роскош­ными привычками, странствиями без цели, уе­динением, непостоянством... Я никогда не хло­потал о щастии: я мог обойтись без него. Те­перь мне нужно его на двоих, а где мне взять

его?

Пока я не женат, что значат мои обязаннос­ти?.. Утром встаю, когда хочу, принимаю, кого хочу, вздумаю гулять — мне седлают мою ум­ную, славную Женни, еду переулками, смотрю в окна низеньких домиков... Приеду домой разбираю книги, бумаги, привожу в порядок мой туалетный столик, одеваюсь небрежно, ес­ли еду в гости; со всевозможною старатель­ностью, если обедаю в ресторации, где читаю

 171

или новый роман, или журналы...Еду в театр, отыскиваю в какой-нибудь ложе замечатель­ный убор, черные глаза; между нами начинает­ся сношение — я занят до самого разъезда. Ве­чер провожу или в шумном обществе, где тес­нится весь город, где я вижу всех и все и где никто меня не замечает, или в любезном изб­ранном кругу, где я говорю про себя и где меня слушают. Возвращаюсь поздно — засыпаю, чи­тая хорошую книгу... Вот моя холостая жизнь...» А что же после женитьбы? «Молодые люди начинают со мной чинить­ся, уважают во мне уже неприятеля; обхожде­ние молодых девиц сделалось проще. Дамы в глаза хвалят мой выбор, а заочно жалеют о мо­ей невесте:

— Бедная! Она так молода, так невинна, а он такой ветреный, такой безнравственный...

Однако сватовство еще не завершилось. На­талья Ивановна продолжала тянуть время, не давая окончательного согласия. Тогда Наташа принялась уговаривать мать поспешить. И те­тушка Загряжская, видя решимость Наташи, похлопотала за любимицу.

1 мая была, наконец, объявлена помолвка. А Пушкин в письме к Вяземскому на следующий день уже называл Наташу женой: «Приезжай, мой милый, да влюбись в мою жену, а мы пого­ворим об газете иль альманахе».172

Вяземский тут же откликнулся, поздравляя друга со скорой свадьбой: «Тебе, первому на­шему романтическому поэту, и следовало же­ниться на первой романтической красавице нынешнего поколения».

Написал Пушкин о помолвке и родителям в Петербург: «Мои горячо любимые родители, об­ращаюсь к вам в минуту, которая определит мою судьбу на всю остальную жизнь. Я намерен же­ниться на милой девушке, которую люблю уже год - м-ль Натали Гончаровой. Я получил ее сог­ласие, а также и согласие ее матери. Прошу ва­шего благословения не как пустой формальнос­ти, но с внутренним убеждением, что это благос­ловение необходимо для моего благополучия, и да будет вторая половина моего существования более для вас утешительная, чем моя печальная

молодость.

Состояние г-жи Гончаровой сильно рас­строено и находится отчасти в зависимости от ее свекра. Это является единственным препят­ствием моему счастью. У меня нет сил даже и помыслить от него отказаться. Мне гораздо легче надеяться на то, что вы придете мне на помощь. Заклинаю вас, напишите мне, что вы можете сделать...»

Отправив письмо родителям, Пушкин вече­ром повез невесту на благотворительный спек­такль в Благородное собрание. Публика, ак-

 173

тивно лорнируя Пушкина со спутницей* заме­тила, что они будто ролями поменялись. Ната­ша, обычно тихая и молчаливая на людях, те­перь все что-то говорила и говорила Пушкину, улыбалась и с усмешкой поглядывала на не спускавших с них глаз любопытствующих. А Пушкин был сдержан и молчалив. Все гадали, какова причина такого изменения в отношени­ях Пушкина с Гончаровой. Что так растопило ее замкнутость? О помолвке они еще не знали.

Только 6 мая о ней было объявлено офици­ально: «Николай Афанасьевич и Наталья Ива­новна Гончаровы имеют честь объявить о по­молвке дочери своей Натальи Николаевны с Александром Сергеевичем Пушкиным сего мая 6 дня 1830 года».

Отец Пушкина обрадовался: баламут-сын наконец-то женится. Обрадовало Надежду Осиповну и Сергея Львовича само обращение сына к ним за благословением. Александр дав­но отдалился от родителей. Писем не писал. Навещал редко, а уж о том, чтобы советоваться с ними по какому-то вопросу и речи не могло идти.

А тут сын просил благословения! Прямо растрогал Пушкин родителей. Сергей Львович писал сыну:

«Тысячу, тысячу раз да будет благословен вче­рашний день, дорогой Александр, когда мы по-

лучили от тебя письмо... Давно уже слезы, проли­тые при его чтении, не приносили мне такой от­рады. Да благословит небо тебя и твою милую подругу жизни, которая составит твое счастье».

Хоть и скуповат был Сергей Львович, но ре­шил по такому случаю что-то дать сыну.

У него была тысяча крепостных душ, но две трети земель из этого состояния давно были за­ложены в Опекунском совете. Остались пока незаложенными недавно полученные после смерти брата 200 душ в деревеньке Кистенево Нижегородского имения. Их-то Сергей Льво­вич и решил дать сыну к свадьбе в вечное и по­томственное владение. «200 душ мужеского по­ла с женами и детьми».

Деревенька могла дать четыре тысячи руб­лей дохода в год. Но будущая теща требовала, чтобы Пушкин дал ей денег в долг на приданое дочери. И тот решил продать деревеньку.

Пушкин и Натали имели фактически обще­го предка из чужеземцев — Радшу, появивше­гося на Руси при Александре Невском. Пуш­кин стоял в двадцатом колене этого рода, а На­тали — в двадцать первом. Три раза их родос­ловные пересекались. И более поздний предок Григорий Пушка был одним из предков и для Натали.

Старинный дворянский род Пушкиных считался обедневшим. У деда поэта еще было

 175

три тысячи душ крепостных. Отцу Пушкина досталась из них всего тысяча.

У деда был в Москве на Божедомке большой собственный дом, но вдова его дом продала. С тех пор Пушкины не имели в Москве своей крыши над головой и скитались по чужим

квартирам.

Правда, тогда так делали многие дворяне. Даже зажиточные. Летом они жили в своих бо­гатых имениях в провинции, а на зиму снима­ли на несколько месяцев квартиры в Москве или в столице.

Так же, как многие русские дворяне, Пуш­кины не занимались своими имениями. Сергей Львович ни разу за всю жизнь не удосужился побывать в своих нижегородских деревнях, по­ручив все дела управляющим. Да и с теми об­щался по почте только тогда, когда задержива­лись доходные деньги или не приходили под­воды с урожаем.

Жили Пушкины в Москве в съемных кварти­рах, занимая по десять и более покоев, содержа до дюжины слуг и дворовых. Много тратили на выезды. А экономили на пустяках: дорого и по моде обставляли только гостиную, в которой встречали и угощали гостей, а в остальных поко­ях была старая обшарпанная мебель, столы нак­рывались дырявыми скатертями, без гостей ели из потрескавшихся или побитых тарелок.176

И в этом отношении они не были исключе­нием. Так жили многие в то время, те же Гонча­ровы, с трудом поддерживая показное благопо­лучие, чтобы быть допущенными в высшее об­щество.

Впрочем, Сергею Львовичу, как и его сыну потом, общество многое прощало. И засален­ный порой сюртук старшего Пушкина, и час­тую небрежность в одежде младшего. Будто по­эты иМеют право на это. Оба всегда превраща­ли вечер в приятное времяпровождение. Это было важнее.

За всю свою жизнь родители Пушкина, и отец, и мать, так и не научились вести даже до­машнее хозяйство, были беспечны и легкомыс­ленны в делах, передав это в генах и своему сыну.

Он так же не умел экономить, моментально спускал все заработанное, обижался на отца за то, что тот не ссужает его деньгами и даже в долг не дает, считал отца скупым. На этой поч­ве между ними постоянно возникали ссоры.

Свадьба была назначена на сентябрь, Гонча­ровы собирались в Полотняный Завод, а Пуш­кин поехал в Петербург печатать своего «Году­нова»: нужны были деньги, много денег.

Даже друзья еще не верили в женитьбу Пуш­кина, иронизировали:

- Правда ли, что Пушкин женится? В кого он теперь влюблен между прочими? Насчитай мне

 177

главнейших. Скажите ему, что местные дамы не позволяют ему жениться. Да неужели он в самом деле женится?

«Ты меня мистифицируешь, заодно с Пуш­киным, рассказывая о законной любви его, — писал Вяземский жене, сообщавшей о помолв­ке. — Неужели он в самом деле замышляет же­ниться, но в таком случае как же может он ду­рачиться? Можно поддразнивать женщину, за которою волочишься, прикидываясь в любви к другой, и на досаде ее основать надежды побе­ды, но как же думать, что невеста пойдет, что мать отдаст дочь свою замуж ветренику или фа­ту, который утешается в горе».

И только когда Сергей Львович Пушкин пригласил Вяземского отметить помолвку сы­на, тот наконец поверил в серьезность намере­ний друга:

«... мы сегодня на обеде у Сергея Львовича выпили две бутылки шампанского, — писал он жене, — а у него попусту пить двух бутылок не будут. Мы пили здоровье жениха. Не знаю еще, радоваться ли или нет счастию Пушкина, но ме­ня до слез тронуло письмо его к родителям, в котором он просит благословения их. Что он го­ворил тебе об уме невесты? Беда, если в ней его нет: денег нет, а если и ума не будет, то при чем же он останется с его ветреным нравом?»

178

Но когда Пушкин приехал в Питер, все уже знали о помолвке и предстоящей свадьбе, дивились, требовали от Пушкина объясне­ний, зачем это нужно поэту, не перестанет ли он писать, и что за девица, ради которой он отказывается от привычного образа жизни и творчества.

Пушкин отшучивался:

— О себе говори только с царем, а о своей жене ни с кем, потому что всегда рискуешь го­ворить о ней с кем-нибудь, кто знает ее лучше, чем ты...

В петербургских салонах спорили: женится Пушкин или не женится. Кое-кто уже бился об заклад, обычно весной это делали по поводу вскрытия Невы, теперь по поводу нашумевшей женитьбы Пушкина.

Из Петербурга летели письма от Пушкина к Натали, уехавшей с семьей в Полотняный За­вод: «Петербург мне кажется уже довольно скучным, и я рассчитываю сократить мое пре­бывание здесь, насколько могу...»

В горе или радости Пушкина тянуло к кар­там. Сейчас это было совсем ни к чему. Хоть помолвка и была объявлена, Наталья Ивановна продолжала упрекать его в материальной не­состоятельности. Это оскорбляло Пушкина. И все-таки печальный настрой души повлек Пушкина в игорный зал. Пушкин пробовал ос-

 179

тановить себя, но это ему не удалось. Он даже успокаивать себя принялся, что только зайдет, посмотрит на играющих и пойдет домой.

Открытый дом Огон-Догановского и его жены, бывшей Потемкиной, всегда был полон людьми. За зеленым столом в этом доме соби­рался цвет столичных картежников. Супруги жили доходом с карточной игры. Хозяин сам считался отличным игроком, не мошенничал, но выигрывал часто.

Пушкин не выдержал, начал играть, однако ему с самого начала стало не везти. Пушкин за­велся, потому что проигрывать ему никак было нельзя, надо было собирать приданое для не­весты, готовиться к свадьбе, расходов предви­делось полно...

Однако противник его, подполковник Жем-чужников, был профессионал, а Пушкин толь­ко страстный игрок-любитель, поэтому проиг­рывал и проигрывал, огорчался, нервничал, потом пришел в полное отчаянье, но все наде­ялся еще отыграться...

Проигрыш составил 25 тысяч рублей. Таких денег у него не было и в ближайшее время не предвиделось. Денег вообще никаких не было. Пришлось давать расписку. Проигравшего от­пустили.

Напрасно Пушкин искал у друзей и знако­мых денег, чтобы расплатиться с долгом. Те-180

перь он надеялся расплатиться только после продажи подаренной отцом к женитьбе дере­веньки.

С камнем на сердце Пушкин и в Полотня­ный Завод уехал, так и не рассказав о случив­шемся проигрыше ни теще, ни невесте.

Наташа, всегда любившая Полотняный За­вод, теперь скучала. Она уже привязалась к Пушкину, привыкла видеть его чуть ли не ежедневно, слушать его ласковые и заботливые слова, советоваться с ним по своим проблемам. Пушкин был теперь для нее и отец, и жених, и друг, и любимый.

Раскрыться она могла только доброжела­тельному и любящему ее человеку, а таких вок­руг нее не было. Наталья Ивановна с детьми никогда не нежничала, считала: чем суровее воспитание, тем легче детям удастся потом пе­реносить трудности жизни. Отец давно вышел из строя. Сестры, хоть и на немного были стар­ше ее, считали ее маленькой и глупенькой, не­редко злоупотребляли своим старшинством. Следуя материным методам, они много и стро­го поучали младшую сестру, совершенно не за­мечая, как часто этим ее травмировали. Ната­ша терпеливо все переносила, даже Боженьке не жаловалась, а, наоборот, всегда просила Гос­пода простить ее за нетерпение, за то, что оби­жалась на сестер.

W   181

Лавина пушкинской любви сначала испуга­ла ее, потом стала растапливать, завлекать. Те­перь Наташа, хоть еще и боясь будущего, воз­мечтала о том, что счастье может случиться в ее жизни рядом с Пушкиным. Ей было уже очень хорошо и покойно, когда он был рядом, когда говорил о том, как хорошо они заживут вдвоем, чем будут заниматься. И она уже не боялась безденежья, которым мать так пугала ее.

Письма Наташе начали прибывать в Полот­няный сразу же по прибытию Гончаровых в родо­вое гнездо, будто посылал он их вслед за ними. Письма были шутливые и ласковые. Наташа между строк читала о том, что Пушкин, как и она, очень тоскует, что разлука тяжела для него так же, как для нее. Ей было очень грустно. Успо­каивала она себя тем, что Пушкин обещал сов­сем скоро приехать в Полотняный.

Пушкин, уладив свои петербургские дела, в двадцатых числах мая тоже отправился в По­лотняный Завод знакомиться с дедушкой На­таши и обсудить с ним вопрос о приданом, обе­щанном внучке.

На последней станции перед Калугой Пушки­на встретил посланный Афанасием Николаеви­чем человек, чтобы сопровождать гостя в гонча-ровское имение.

Не доезжая до Калуги, свернули с тракта вправо — на проселочную дорогу. По проселку

182

трясло даже меньше, чем на выбитом тракте. Леса подступали вплотную.

Потом выбрались на дорогу местного значе­ния, ведущую из Калуги в Кондрово. И, нако­нец, справа, в низине, задымили трубы гонча-ровских фабрик, а между ними среди деревьев белел большой господский дом.

Свернули направо, под горку. Прямо от до­роги справа тянулся большой, П-образный пруд. К нему спускались белые мраморные сту­пени. На подходящих к пруду аллеях, посыпан­ных красным песком, стояли белые скульпту­ры античных богов и героев.

Подъехали к воротам усадьбы. Слева стояла небольшая церковь, а когда въехали в ворота, рядом уже оказался господский дом.

Афанасий Николаевич встретил гостя при­ветливо. Он понимал, что для Наталии Ива­новны было в зяте большим пороком — бед­ность жениха. Он сам и в карты поигрывал, и на женщин тратился без меры. А при встрече увидел, что Пушкину эти траты были понуж-нее, чем ему. Рассматривая смуглое лицо поэта, Афанасий Николаевич думал: «Бона как афри­канская природа потрудилась над бедным ма­лым, — такому нелегко понравиться женщине, и как это угораздило мою красавицу?»

Барский дом Гончаровых поразил Пушкина. «Ничего себе — бесприданница», — удивился он.

 183

Дом был громадный, в три этажа, на каждом по фасаду — более двадцати окон. Архитектур­но, правда, хоромы походили, скорее на фаб­рику, а не на дворец. Только лазоревый цвет, живописная отделка фасада да большие балко­ны с узорными чугунными решетками на вто­ром этаже, один — как раз над парадным подъ­ездом, с колоннами и мраморными ступенями, другой — симметрично с другой стороны, гово­рили, что дом этот — господский.

«Да-а-а! Настоящий дворец, — подумал Пушкин, вспомнив материн, давно требующий ремонта домик в Михайловском. — Этих палат хватило бы на три дворянских семьи».

Пушкина разместили в так называемом Красном доме, в который поселяли обычно всех гостей. Это был большой двухэтажный де­ревянный дом, окруженный старыми раски­дистыми березами. Он был менее роскошен, чем барский дворец, но двадцать его комнат тоже были обставлены дорогой заграничной мебелью, стены — живописно расписаны. Из окон был виден тот самый П-образный пруд со склонившимися в воду ракитами.

Чуть отдохнув с дороги, приведя себя в по­рядок и наскоро перекусив /обед ему принесли прямо в дом, потому что семья только что ото­бедала/, Пушкин отправился в Большой дом, где его уже ждала Наташа.184

Она была по-летнему в простом ситцевом, с мелкими розовыми цветочками платье по моде — неприталенном, подхватывающем грудь.

-  Во всех ты, душенька, нарядах хороша, — сказал Пушкин, любуясь невестой.

Наташа ласково улыбнулась жениху:

-  Пойдемте, я покажу вам дом.

Они по-прежнему были на «вы». Наташе ка­залось, что она никогда не сможет сказать Пушкину «ты», слишком большая была у них разница в возрасте, в уровне развития, образо­вания, — и главное по причине важности пер­соны поэта. Ее уважение к Пушкину, понима­ние его чрезвычайного ума и таланта не позво­ляли ей ставить себя с женихом на одну доску.

Пушкин выбрал бы уединение с невестой в каком-нибудь уютном уголке этого огромного дома, они фактически впервые были одни, но Наташа потянула его за собой.

На первом этаже были кухня, комнаты для многочисленной прислуги. Это Наташа Пуш­кину показывать не стала, а вот семейным ар­хивом похвасталась, знала, чем заинтересовать поэта.

Комната, в которой помещался архив, была, на случай пожара, обита железом. Наташа по­казала Пушкину драгоценные для фамилии Гончаровых жалованные грамоты императриц Елизаветы Петровны и Екатерины И. В сунду-

 185

ках хранилось и множество разных бумаг по развитию фабрик.

Пушкину понравилось бережное отноше­ние Гончаровых к своей родословной. Он при­давал большое значение корням человека. С упоением изучал свою генеалогию. Изучив, очень гордился предками. И славная родослов­ная Гончаровых его тоже привлекала.

Когда-то, в ранней молодости, он говорил, что никогда не женится, а уж если решит же­ниться, то возьмет за себя княжну рюриковой крови.

Наташу Пушкин принимал за княжну родо­витых кровей, хотя и был гончаровский род из мастеровых людей. Потому что держалась На­таша не просто как княжна, а прямо-таки как царица. В ее божественной фации, царствен­ной походке Пушкин видел породу, накоплен­ную предками.

Они поднялись по красивой деревянной па­радной лестнице на второй этаж, и там к ним присоединилась сестра Наташи Катрин.

«Теща по-прежнему опекает нас», - поду­мал Пушкин.

— Сколько же всего в доме комнат? — спро­сил Пушкин.

—  Шестьдесят, — скоро ответила Катрин. Второй этаж пронизывали два ряда анфи­ладных помещений: несколько кабинетов, roc-186

 187

тиная, столовая, комнаты хозяйки, девичьи спальни, детские комнаты, биллиардная... Все комнаты были проходными. В простенках между окнами висели зеркала, стены были кра­сиво расписаны. Рисунки над дверьми расска­зывали об истории Полотняного Завода: пейза­жи, церковь над рекой, мельница, плотина, старые фабричные постройки, уже утрачен­ные, замененные кирпичными корпусами.

Теперь это выглядело милой стариной, вы­зывающей ностальгию по ушедшему уютному производству и быту.

Московский дом Гончаровых был скромен не только внешне, а и внутри. Дворец же в По­лотняном резко удивил Пушкина пышным барским богатством: роскошные мебельные гарнитуры восемнадцатого века, хрустальные люстры, позолоченые бронзовые подсвечники, жирондерки и канделябры, мраморная комната, имитирующая спальню Екатерины II, китай­ская комната с подобающим китайским интерь­ером: китайской мебелью, фарфором, безде­лушками и картинами, а стены — обиты тканью с гирляндами цветов и экзотическими птицами, старинные часы, коллекции оружия....

Особенно Пушкина позабавили столики-бобики. Они были сделаны местными крепост­ными мастерами из ореха, дуба или яблони в форме боба. Ножки одного из них изображали

лиру, а столешница была инкрустирована пер­ламутром.

— А вот эта угловая комната была нашей клас­сной, — рассказывала Катерина. — Таша у нас усердная ученица. На уроках была самой пример­ной слушательницей. Вот только вслух отвечать уроки не любила. Учитель ее спрашивает, а она — молчит. Учитель настаивает, а она — молчит. Тог­да он ей повелевал отвечать письменно, и она почти всегда отлично с этим справлялась. Мы ее так и прозвали — « молчальницей».

— И я тут вас поддерживаю, — засмеялся Пуш­кин, целуя руку своей невесте. — И считаю молча­ливость Натальи Николаевны не недостатком, а достоинством.

Наташа благодарно улыбнулась ему. Пришла Азя с альбомом и протянула Пуш­кину:

— Напишите что-нибудь.

Пушкин вздохнул. Эта обязанность писать девицам в альбомы тяготила его. Он называл увлечение альбомами «мученьем модных риф­мачей».

Альбомы были в каждом доме и у каждой девушки. Через них велась любовная игра. Всех гостей заставляли оставить в альбоме свой ав­тограф в прозе или в стихах.

Пушкин что-то написал. Натали тут же от­ветила ему в альбоме стихом.

Г188

—  Да, да, — не удивляйтесь, засмеялась Александра, глядя на удивленное лицо Пушки­на, — Таша — тоже сочиняет стихи.

Под конец экскурсии девушки привели Пушкина в библиотеку, расположенную в Красном доме, и вручили ему ключи от нее:

- Читайте на здоровье, - чинно сказала На­тали, улыбаясь.

Пушкин ахнул, увидев, какое богатство раз­ложено по шкафам и стеллажам, такое он ви­дел только у графа Юсупова.

Неожиданно, а, может, и нет, появился Афа­насий Николаевич. Он был доволен удивлени­ем и восклицанием Пушкина. Конечно, книги собирались многие годы и многими его пред­ками, кое-что и жена привезла из знаменитой библиотеки Мусиных-Пушкиных, но и сам Афанасий Николаевич руку приложил к обога­щению библиотеки.

— Я бы тут и остался, — смеясь, сказал Пуш­кин. Его страсть к книгам шла из детства. Ког­да он в одиннадцать лет поступил в Лицей, то все одноклассники его заметили, что Пушкин среди них — самый начитанный. Он прочитал множество таких книг, о существовании кото­рых многие лицеисты просто не знали. И все прочитанное отлично помнил, почти наизусть знал всю русскую литературу и зарубежную, которую прочитал на французском.

 189

Афанасию Николаевичу и это в Пушкине понравилось. Он любил страстных людей, в чем бы их страсть ни проявлялась.

—  Конечно, Александр Сергеевич, распола­гайтесь. Смотрите, читайте, отберите себе кни­ги, какие вам нужны, и с собой можете потом увезти.

Пушкин был в восторге. Девушки оставили его, предотерегая только, чтобы не очень увле­кался чтением, чтобы ужин не пропустил.

—  Однако легко он променял тебя на кни­ги, — съязвила Катрин, когда сестры вышли из библиотеки.  Она  всегда  была завистлива. Пушкин ей не нравился, но то, что у младшей сестры жених появился раньше, чем у нее, старшей, очень ее задевало. И будучи всегда насмешливой и ехидной, она теперь не упус­кала случая, чтобы урезонить младшую сест­ренку, чтоб не очень та задавалась.

Наташа никогда не задавалась. Катерина зна­ла это. Более того, знала, что Таша очень обидчи­ва, что она травмирует сейчас сестру. «Ничего, — оправдывала она свою дерзость, — пусть помуча­ется. Мне, может, еще тяжелее приходится, как отставной старой деве».

На следующий день Наташа, теперь с Азей, повели Пушкина в парк. А парков было целых три: Красный, Нижний и Большой. Красный, тот самый, который Пушкин видел из своего190

Красного дома, был самый красивый, с цвет­никами и фруктовыми деревьями. Он как раз был в цвету. Груши, яблони, вишни, сливы, бе­ло-розовое облако окутывало их поэтической красотой. На многочисленных клумбах уже цвели ранние цветы. К прудам вели мраморные ступени.

— Земной рай! — воскликнул Пушкин.

—  Вам нравится? Нравится? — радовалась Наташа, она даже прослезилась. Очень любила она цветущий сад, любила весь Полотняный: сады, речку, леса. И теперь радовалась, что Пушкину Полотняный тоже нравится.

Пушкин еще не видел ее такой. Ни скован­ности, ни застенчивости, ни грусти. Веселая, оживленная, Наташа тянула Пушкина вперед и вперед, стремясь быстрее показать ему то, что сама давно любила.

Взяв Пушкина с обеих сторон за руки, девуш­ки потащили его на горку-улиту, модное в те го­ды развлечение, своеобразный лабиринт.

Среди яблонь на грядках выращивали Гонча­ровы множество овощей и трав, так что зимой стол составлялся из своих продуктов.

Однако Нижний, прозванный водяным, парк оказался еще поэтичнее. В нем, действи­тельно, преобладала вода, целая вереница пру­дов, образовавшихся от перекрытия речки Су-ходрев плотиной. Только аллеи деревьев отде-

 191

ляли пруды друг от друга. А в центре этого во­дяного царства был полуостров с затейливыми куртинами.

Из Нижнего перешли в Большой, регуляр­но-пейзажный парк, с беседками-гротами и прочими причудами.

Этот парк оказался самым большим и цивили­зованным. Элегантные мостики через каналы, романтическая беседка, которую позднее станут называть Пушкинской, все это развлекало, забав­ляло, удивляло.

-  Все мужчины в гончаровском роду были страстными охотниками, — рассказывала Ната­ша. — Часто дедушка исчезал на неделю или две на охоту.

И они с Александрой, перебивая друг друга, принялись рассказывать об охотах, затеваемых дедушкой.

-  Съезжались все соседние помещики. Це­лыми семьями приезжали. Мужчины отправ­лялись, а мы с детьми-гостьми затевали умо­помрачительные игры, носясь по всему огром­ному дому и никто нас не укрощал, потому что мужчины уехали, а женщины в гостиной вели нескончаемые разговоры.

-  Проводы охотников превращались в нас­тоящий спектакль, играл оркестр. А уж когда они возвращались, это было что-то по-настоя­щему волшебное.192

- Во-первых, все мы, и дети, и взрослые, ус­певали за эти недели весьма соскучиться по отъехавшим, ожидали их возвращения день, второй, третий... невозможно было угадать, когда они вернутся. И каждый день ожидания становился все мучительнее, и когда охотники, наконец, возвращались, все, и мы, и взрослые, и даже слуги, сходили с ума от восторга, заслы­шав музыкантов.

Д%>

 193

—  Музыкантов?

—  Да-да, музыкантов, потому что на охоту брали и оркестр, который играл при отъезде, развлекал на привале и трубил победу по возв­ращению домой. Это был оркестр охотничьих рожков, а вообще-то раньше было два оркест­ра, еще духовой. Играли крепостные. Теперь только рожечники остались, и тех — трое.

Оркестр-то и извещал нас обычно о возвра­щении охотников. Потом первыми показыва­лись собаки, потом всадники... На поясе у них висели лисицы и зайцы.

И начинался пир... Иногда нам разрешали послушать охотничьи побасенки. А, чаще, дав полакомиться зайчатинкой, отправляли в парк. Даже уроки, бывало, отменяли, чему мы тоже очень радовались. А так как за нами тогда никто не следил, то мы отправлялись в дальнюю рощу, хотя это нам запрещали.

Раньше там прапрадед держал оленей, вол­ков и лис, для охоты. И нас тянуло в рощу. Ду­малось, может, лисы и олени еше есть там, спрятались от охотников в кустах, а нам пока­жутся.

В роще были беседка-стог сена, беседка из поленницы дров. Мы любили в ней прятаться, вот поэтому, наверное, нам и не разрешали хо­дить туда без взрослых, ведь поленница могла рассыпаться. Такая беседка и сейчас есть, пой-194

демте к ней, — девушки свернули направо в ореховую аллею и потянули Пушкина за собой.

Возвращались к дому по длинной Елизаве­тинской аллее, которую тоже потом будут на­зывать Пушкинской.

Вечером долго сидели в беседке над рекой и разговаривали. А рано утром Пушкин уже один гулял по росистому парку, сидел в чудной бе­седке и записывал пришедшие строки. Ему все здесь нравилось. На природе он всегда чувство­вал себя вольготно, и настроение появлялось творческое.

Так что, когда все Гончаровы проснулись, Пушкин уже нагулялся, прошагав несколько километров.

После завтрака все обрядились для верховой езды и отправились на конюшню. Пушкин и вер­ховую езду любил, поэтому конный двор осмат­ривал с интересом. В теплых стойлах было нес­колько десятков лошадей. На большом манеже обучали молодых рысаков.

— Раньше у прадедушки было около двухсот рысаков, новые породы здесь выводили, — рас­сказывала Александра.

Она позвала конюха Степана. Тот вывел че­тырех лошадей, принес седла и поводья.

У каждого из молодых Гончаровых была в конюшке своя верховая лошадь. У Наташи — молодая вороная английской породы — Ма-

 195

тильда. У Екатерины уже зрелая гнедая полук­ровка Любушка. У Александры - Молодая в яблоках. Нашелся рысак и для Пушкина.

Пушкин впервые увидел Наташу в седле и будто заново влюбился. Она сидела на лошади так грациозно, словно опытнейшая наездница, которой и оказалась. И сестры держались в седле так же легко.

— Не удивляйтесь, — смеялась Катрин, гля­дя на изумление Пушкина. — Нас на лошадь усаживали чуть ли не с пеленок, когда дети тя­нутся к животным и не боятся их. Так что мы давно профессиональные наездницы.

Пушкин любовался Наташей. Ему казалось, что невеста его так хороша во всем, что лучше уже быть просто невозможно. Но оказалось, что возможно. В седле она становилась еще граци­ознее и царственнее.

«Какое чудо дает Господь мне в руки, — по­думал Пушкин. — Какая огромная ответствен­ность за эту удивительную девушку ложится те­перь на меня».

Губерния не пропустила без внимания при­езд знаменитого поэта. Калужская газета позд­равила Пушкина с днем рождения. А 26 мая, именно в день рождения, в Полотняный яви­лась поздравить поэта депутация поклонников.

Отпраздновали большой семьей. На круг­лом   столе   были   абрикосы   и   персики   из196

собственных оранжерей, шампанское — из сво­их погребов...

«Не такие уж они бедные, — размышлял Пушкин, — нам бы эти деликатесы».

Афанасий же Николаевич мучился другими соображениями: «31 год Пушкину! — ужасался он, - а Ташке в августе будет всего восемнад­цать, и чем только очаровал ее этот стареющий уродец?! Такая красавица в девках не засиде­лась бы».

Он любил поэтов, хотя читал их мало. Из Пушкиных знавал лишь знаменитого Василия Львовича, дядю жениха Таши. Стихи Александра прочитал когда узнал, что тот станет его зятем. А почитав, и Ташу свою понял: за такие стихи жен­щины должны быть без ума от поэта, говорят, их и было у него предостаточно, каково теперь Нат­ке будет — подумать страшно.

Афанасий Николаевич намеревался дать любимой внучке в приданое свою деревеньку в Балахнинском уезде Нижегородской губернии, с полутора тысячами крепостных крестьян и их семей, с правом распоряжаться ими, как ей бу­дет угодно.

Но все деревеньки его давно находились под опекой Московского Опекунского совета и были заложены-перезаложены. Он и намере­вался отдать деревеньку Таше вместе с долгами. Однако не получилось. Не переложил Опеку-

 197

некий Совет долги с Афанасия Николаевича на Наташу. Не состоялось приданое, и Афанасию Николаевичу было стыдно ничего не давать за внучкой. И тогда он придумал дать на прида­ное Таше «бабушку». Так они прозвали статую императрицы Екатерины II, которую прадед Афанасия Николаевича, по разрешению импе­ратрицы, заказал когда-то в Германии и хотел поставить в Полотняном.

Однако статую отливали так долго, что импе­ратрица умерла, а при сыне ее, Павле, устанавли­вать памятник стало опасно. Да и шла скульпту­ра из Германии в Россию целый год. Так и не ус­тановили ее тогда.

Теперь Афанасий Николаевич возмечтал продать статую и выручку дать в приданое внучке. Пригласили специалистов для оцен­ки. Оказалось, что художественной ценности она не имеет, фамилия скульптора, написан­ная на статуе, никому неизвестна, и решили, что вся стоимость «бабушки» только в меди, из которой она отлита, и красная цена ей -семь тысяч.

«Ну, семь тысяч — деньги небольшие, но все-таки — деньги, а в их отчаянном положе­нии — тем более», — размышлял Пушкин.

Только никто у Афанасия Николаевича ста­тую так и не купил, и теперь он предложил же­ниху взять приданое Наташи «бабушкой».198

— Ладно, — согласился Пушкин. Подумал, все лучше, чем ничего, только возни с «бабуш­кой» будет — ой-ой-ой!

Так оно потом и получилось.

Однако уезжая из Полотняного, Пушкин статую пока не взял, некогда будет с ней во­зиться. Он опять спешил в Питер по своим из­дательским делам.

Расставание его с Наташей было грустным. Печалились оба. Они все еще опасались, что Наталья Ивановна передумает, у нее всегда семь пятниц на дню, и отменит их свадьбу.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ: