Начало книги здесь: http://nerlin.ru/publ....-0-5791

Продолжу о "Штоссе". Это мистико-фантастическая повесть о придворном мире – ирреальном, существующем рядом с реальным, но подчинённом совсем иным законам (где, например, сенаторами и камергерами становятся вовсе не благодаря заслугам перед Отечеством) и пронизывающем своими вибрациями всё вокруг. По существу, уже в гостиной графини начинаются владения «старика»: молодые, красивые, полные сил люди в обстановке, располагающей к романтическим чувствам, к влюблённости, ничего не хотят, поражены каким-то психологическим недугом, ведущим к бездействию, к отсутствию желаний; из них будто выкачаны силы, так что Лутин «безотчётливо» смотрит на бело-мраморные плечи собеседницы, не способен радоваться ее «редкому уму, оригинальному взгляду на вещи», а она откровенно зевает в присутствии молодого талантливого художника, всего два месяца как вернувшегося из Италии,– где, кстати, в него была влюблена итальянская графиня, последовавшая за ним «из Неаполя в Милан». Биографические детали тут легко просматриваются, стоит только заменить Италию на Кавказ. И не из лермонтовской ли фантазии об «итальянской графине» возникла впоследствии фантазия Павла Вяземского о романе поэта с француженкой – «madam Hommair de Hell»?

Эти два охваченных сплином представителя молодого поколения отнюдь не выделяются чем-то особенным в обстановке светского приёма "у граф. В...": «...всё шло своим чередом; было ни скучно, ни весело» – как на пороге заколдованного царства, которое вот-вот заснёт.

Оказавшись в мистическом особняке, герой окончательно теряет волю к жизни: он ни разу «в продолжение месяца» не выходил из заколдованного «нумера» на улицу, «целые дни просиживал дома, запершись в кабинете; часто не обедал» – дожидался встреч со стариком, которые не несут ему ничего, кроме разорения и гибели. Удерживают его в заколдованном мире возвышенно-романтическая любовь и вера в ответное чувство «женщины-ангела», «в неясных чертах» которой «дышала страсть бурная и жадная, желание, грусть, любовь, страх, надежда... Он ожидал вечера, как любовник свиданья, и каждый вечер был награждён взглядом более нежным, улыбкой более приветливой...»

Конечно, грустный вымысел – история Лугина, но не вымысел – психологическая характеристика современного поколения в первой картине «Штосса» (приводящая на память лермонтовскую «Думу»); не вымысел – и страстная тяга героев друг к другу вопреки власти «старика» над их душами. «Женщина-ангел» третьей главы поначалу кажется новым персонажем, ничего общего не имеющим с земной красавицей первой главы, – на самом деле как герой, Лугин, остаётся прежним, только попадает в заколдованный мир, так остаётся прежней и героиня – она лишь попала в плен к старику еще раньше, чем сам Лугин.

Насколько же остро пронзила его душу судьба красавицы-фрейлины, чтобы так трагически изобразить, так глубоко осмыслить ее историю! И после этого мы равнодушно упоминаем Александру Осиповну в биографиях Лермонтова и в комментариях к его произведениям только как адресат стихотворения «В простосердечии невежды...» да прототип Минской в «Штоссе», вновь отдавая ее «старикам» (писателям предыдущего поколения) и не подозревая о том, что она могла быть самой сильной, самой настоящей его любовью, человеком ему «в рост» (говоря словами Цветаевой). Я считаю, что к ней обращены первые строки «Валерика» (1840): «Я к Вам пишу: случайно; право, // Не знаю, как и для чего...» И, естественно, последние строки этого лирико-философского послания.

Заколдованный мир, с его мистической властью над миром реальным, для Лермонтова отнюдь не чистая фантастика, не отрыв от скучной повседневности ради полёта красивой мечты или игрового погружения в сферу призрачных видений. Он воспринимает как призрачный, полуфантастический – мир придворных, занятых празднествами, парадами, обустройством роскошных дворцов и выкачиванием энергии, сил, средств из всего молодого, здорового, на чём держится государство, общество. Этот-то заколдованный мир и уловил в свои сети «женщину-ангела», опутал так, что вырвать ее оттуда, не освоив законов призрачного царства, невозможно.

"Женщина-ангел" помогает герою, старается удвоить его силу своей любовью и поддержкой; она и давно мечтает, чтобы пришел кто-то сильный, бесстрашный, юный (принц из светлой, всегда оканчивающейся победой добра народной сказки) и освободил, расколдовал ее. Но Лугин не властен над тем миром, не знает, как выиграть битву со стариком, которая ведётся не на поле боя, а за карточным столом, где победа определяется не личными достоинствами, а чем-то эфемерным, непознаваемым для героя. И он проигрывает. В последнем наброске к «Штоссу», сохранившемся в записной книжке Лермонтова, уже и вмешательство доктора устранено: «[…] Банк [карточный]. Скоропостижная [смерть]».

Нет, не хотел себе Лермонтов такого конца (хотя и напророчил его – и в стихах, и в «Штоссе»), и потому заставлял себя, автора и героя одновременно: в романе – «не замечать» красоту Минской, не помогать читателю догадаться об идентичности двух героинь «Штосса», а в жизни – открыто посвятить ей всего одно стихотворение, на том этапе, когда никакой тайны в их отношениях еще не существовало, – и «закрыть тему» для посторонних, писать стихи о той, что заполнила его душу красотой и болью, даже не намекая на ее имя.

Догадаться обо всём могла София Николаевна Карамзина. Она тоже была фрейлиной. Не попав в рабскую зависимость от царя (во многом благодаря общественному авторитету отца), она тем не менее отлично знала нравы придворного мира и потому, публикуя лермонтовское стихотворение из своего альбома – уже после гибели поэта – опустила последнюю строфу, с упоминанием Смирновой:

Люблю я парадоксы Ваши,

И ха-ха-ха, и хи-хи-хи,

Смирновой штучку, фарсу Саши

И Ишки Мятлева стихи...

Все знали остроумие Александры Осиповны, ее выразительную мимику, умение изобразить в лицах забавную сценку, и никто не увидел бы в выражении «Смирновой штучку» что-то ее компрометирующее, – но выражение это свидетельствовало отнюдь не о светски-формальных, далёких, полуофициальных отношениях между Смирновой и Лермонтовым, Смирновой и всем карамзинским кружком, как приходилось ей подчёркивать в «высоких сферах». (Этот кружок интеллектуалов вызывал у правящей верхушки столь же мало доверия, как и офицерская компания, собиравшаяся в доме Лермонтова и Столыпина-Монго в Царском Селе: правители-деспоты вообще не любят, когда умные, энергичные люди собираются вместе.)

В 1838–1841 годах Лермонтов ухаживал за многими светскими красавицами, сам порой удивляясь своему успеху у них, не осознав еще, видимо, что женщины ценят в мужчинах прежде всего ум, талант, внутреннюю силу, а не чисто внешнее обаяние. Внешнего обаяния он в себе не находил (об этом подробно – в «Штоссе») и потому сам порой не верил в любовь Александрины, старался заглушить боль от ревнивых подозрений легкомысленными, чисто внешними «романами» со светскими красавицами, писал лестные для них стихи в их альбомы, – но при всём этом не был способен, подобно бабочке, порхающей с цветка на цветок, то и дело менять предмет увлечения: это попросту невозможно при его глубокой, страстной натуре.

Исследователи, сбившись со счёта в его поклонницах последних лет, в конце концов решили, что сам он всю жизнь любил только Вареньку Лопухину, остальное – «от лукавого». Да, конечно, он любил ее до конца жизни – прежде всего как воспоминание о первом светлом, ничем не омрачённом, взаимном чувстве. Но с августа 1832 года (переезд в Петербург) и до конца жизни он виделся с нею считанное число раз. Зная страстную, деятельную натуру Лермонтова, невозможно поверить, что девять лет он прожил только мыслями о ней.

Из-за безнадёжной (хотя и взаимной) любви к Россет мог предельно обостриться трагизм его мироощущения последних лет – и вызвать горький упрёк самому Творцу (стихотворение "Благодарность"), вырвавшийся у поэта примерно в то же время, когда написано стихотворение «Отчего», в 1840 году:

Мне грустно потому, что я тебя люблю,

И знаю: молодость цветущую твою

Не пощадит толпы коварное гоненье.

За каждый светлый миг иль сладкое мгновенье

Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.

Мне грустно... потому, что весело тебе.

Если связывать «Отчего» с М.А.Щербатовой, как указывается (с пометкой: «предположительно») в лермонтовских сборниках, то ни «молвы коварное гоненье» в «Отчего», ни «отрава поцелуя» в «Благодарности» необъяснимы: княгиня Мария Алексеевна Щербатова (1820–1879) была юной вдовой, свободной в своих увлечениях; она любила Лермонтова, и при желании ему ничто не мешало соединить с нею свою судьбу. Ничто – кроме любви к другой...

Яркая романтическая страсть, за два года обратившаяся в глубокое, многогранное чувство, была тем не менее сравнима с «достаточно фантастической любовью к воздушному идеалу» («Штосс»), поскольку встречаться наедине удавалось крайне редко: слишком много глаз и ушей следило и за нею, и за ним. Их осторожность была такова, что нам никогда бы не догадаться об этой тайной любви, если бы Лермонтов не написал нескольких глав «Штосса» – поначалу, судя по прозрачности намёков на прототипы, просто для развлечения друзей. Проживи Михаил Юрьевич подольше, он оставил бы нам весь спектр своего восприятия «большого света», придворных кругов, их нравов. Этого он не успел, – а успел: создать словесный портрет горячо любимой женщины (притворившись, что он «не принадлежал к числу ее обожателей»), обронить в стихах несколько вздохов по «небывалой красавице", посвятить ей стихотворение "Валерик" да нарисовать ее фигурку на листке с шуточным стихотворением «Ma chere Alexandrine, // Простите, же ву при, // За мой армейский чин...».

В.А.Мануйлов, создатель "Летописи жизни и творчества М.Ю.Лермонтова" (1964), вполне обоснованно считал, что "Ma chere Alexandrine..." написано в апреле 1840 года, сразу после перевода Лермонтова из гвардии в армейский полк (но вопреки мнению Мануйлова обычно указывают 1841-й год).

На листке со стихотворением, под текстом справа, нарисована женская фигурка; она изображена со спины, но те, кто знаком с портретами Александры Осиповны, легко узнают ее: здесь те же «чёрные, длинные, чудесные волосы» («Штосс»}, та же стройная, слегка выгнутая ("лебединая") шея, тот же пленительно-женственный силуэт фигуры, что и на известных портретах Смирновой-Россет.

Тем не менее рисунок был атрибутирован солидным учёным (еще в 1922 г.) как «портрет А.А.Углицкой» – троюродной сестры Лермонтова, в 1840 году – 18-летней барышни. Видимо, исследователь "холодным рассудком" вычислил подходящую из всех возможных Александрии, не заметив, что на рисунке – силуэт и причёска дамы, а не барышни, и не подумав о том, с чего бы это Лермонтову извиняться за свой армейский чин перед юной сестрой. Иное дело – известная своими именитыми поклонниками придворная дама, если и имевшая дело с поручиками, то с «королевскими» (лейб-), а не с армейскими.

Одно из массовых изданий, где воспроизведены автограф стихотворения «Ma chere Alexandrine...» и рисунок под ним, – четырёхтомник Лермонтова, подготовленный И.Л.Андрониковым (М., «Худож. лит-ра», 1975–1976), – первый том, оборотная сторона листка между страницами 480 и 481. Воспроизведены автограф и рисунок также в 10-томном Полном собрании сочинений Лермонтова (хотя фактически оно не полное) – том 8-й, стр. 229. Смирнова-Россет здесь, как обычно, названа "А.А.Углицкой". (Подпись Андроникова в 4-томнике такова: "Автограф стихотворения «Ma chere Alexandrine...» с рисунком Лермонтова", – т.е. нет "уточнения", кто именно изображён.)

Думаю, прекрасная пленница заколдованного мира виделась поэту, и когда он создавал одно из последних своих стихотворений – «Сон»:

…И снился мне сияющий огнями

Весёлый пир в родимой стороне.

Меж юных жён, увенчанных цветами,

Шёл разговор весёлый обо мне.

Но в разговор весёлый не вступая,

Сидела там задумчиво одна,

И в грустный сон душа ее младая

Бог знает чем была погружена...

Здесь та же, что и в «Штоссе», атмосфера полусна-полуяви, горестного предвидения без возможности что-либо изменить, тайна двоих, никому не открываемая.

Тема сна, призрачной действительности, колеблющейся между «явью и навью», вообще характерна для лермонтовских стихов 1841 года: видимо, «Штосс» с его картинами заколдованного мира не отпускал поэта. Перекликается образ "небывалой красавицы" из «Штосса» и с женским образом из менее горестного, чем «Сон», стихотворения 1841 года – «Из-под таинственной, холодной полумаски...»:

...И создал я тогда в моем воображенье

По лёгким признакам красавицу мою;

И с той поры бесплотное виденье

Ношу в душе моей, ласкаю и люблю...

И «сияющий огнями вечерний пир», и бал-маскарад с его таинственными полумасками легко согласуется с образом Александры Осиповны: она вынуждена была, независимо от личных наклонностей, много времени проводить в празднествах – по своему положению придворной дамы, украшающей собою безжизненные в отсутствие человеческого ума и красоты пышные палаты «стариков» (отсюда и мода в «большом свете» не только на красавиц, но и на Жуковских, Пушкиных, Лермонтовых, чьими живыми страстями питался этот эфемерный мир).

О кратком увлечении Лермонтова княгиней Марией Щербатовой (скорее, просто о восхищении ее красотой) я упоминала, цитируя стихотворение "Отчего". В связи с дуэлью между Лермонтовым и Барантом ходили сплетни о любовном романе между поэтом и юной вдовой, однако на самом деле романа не было, а потому рассказывать о Марии Щербатовой подробнее я не стану. Лишь добавлю к уже сказанному, что ей посвящено стихотворение "На светские цепи, // На блеск утомительный бала..." (1840). В 1839–1840 годах Лермонтов посвящал "мадригалы" не только ей, а и Эмилии Мусиной-Пушкиной, и Александре Воронцовой-Дашковой, и Марии Соломирской, – но это всего лишь проявление внимания к ним, восхищения их красотой, благородством.

Упоминала я выше и о другом "кратком увлечении" Лермонтова – Евдокией Ростопчиной. Вот об этом поговорим подробнее.

Графиня Евдокия Петровна Ростопчина.

Акварель П.Соколова. 1842–1843

С графиней Евдокией Петровной Ростопчиной (1811–1858; урождённой Сушковой) Лермонтова связывало московское детство. В те годы Мишель мог встречать ее у общих знакомых, на различных празднествах, в частности в Московском Благородном собрании (ныне это – здание Дома Союзов в начале улицы Большая Дмитровка, "по соседству" с Театральной площадью). Близкой дружбы между ними тогда не возникло, но Мишель восхищался ее красотой, живостью, обаянием, оценил первую ее публикацию в журнале в 1831 году – стихотворение "Талисман". К новогоднему балу 1832 года он написал несколько "мадригалов" (похвальных посланий), в том числе мадригал "К Додо" (так звали Евдокию друзья); привожу первую из четырёх его строф:

Умеешь ты сердца тревожить,

Толпу очей остановить,

Улыбкой гордой уничтожить,

Улыбкой нежной оживить...

Воспоминания о Москве сделали их отношения при встрече в Петербурге особенно тёплыми, и, кажется, в 1841 году намечался даже очередной роман в жизни обоих, – но в одном из последних стихотворений поэта, которое я отношу именно к Ростопчиной, увлечение ею, пожалуй, отвергается: "Нет, не тебя так пылко я люблю..."

Думаю, именно об отношениях с Ростопчиной писал Лермонтов своему другу, сослуживцу по Кавказу, Александру Бибикову: "...у меня началась новая драма, которой завязка очень замечательная, зато развязки, вероятно, не будет, ибо 9-го марта отсюда уезжаю заслуживать себе на Кавказе отставку..." (письмо без даты; судя по содержанию, написано во второй половине февраля 1841 г.). "Драма" (или роман) на самом деле всё-таки имела если и не "развязку", то продолжение, поскольку уехал Лермонтов не в марте, а 14-го апреля.

Ростопчина написала трогательное стихотворение "На дорогу. Михаилу Юрьевичу Лермонтову"; привожу первую и последнюю строфы:

Есть длинный, скучный, трудный путь...

К горам ведёт он, в край далёкой;

Там сердцу в скорби одинокой

Нет где пристать, где отдохнуть! [...]

Но заняты радушно им

Сердец приязненных желанья, –

И минет срок его изгнанья,

И он вернётся невредим!

Вскоре после отъезда Лермонтова на Кавказ вышел в свет сборник стихов Ростопчиной, и она поспешила передать экземпляр этой книги бабушке Лермонтова, Елизавете Алексеевне, для пересылки внуку, с дарственной надписью: «Михаилу Юрьевичу Лермонтову в знак удивления к его таланту и дружбы искренней к нему самому. Петербург, 20 апреля 1841». Посылка с этой книгой пришла в Пятигорск, когда Михаила Юрьевича уже не было в живых...

Сам Лермонтов перед отъездом на Кавказ подарил Додо альбом, записав в него свое стихотворение "Графине Ростопчиной"; вот первая его половина:

Я верю, под одной звездою

Мы с Вами были рождены;

Мы шли дорогою одною,

Нас обманули те же сны.

Но что ж! – от цели благородной

Оторван бурею страстей,

Я позабыл в борьбе бесплодной

Преданья юности моей.

Предвидя вечную разлуку,

Боюсь я сердцу волю дать;

Боюсь предательскому звуку

Мечту напрасную вверять...

Ростопчина откликнулась на этот подарок стихотворением "Пустой альбом", написанным уже после гибели Лермонтова, в ноябре 1841 года; вот часть этого стихотворения:

Но лишь для нас, лишь в тесном круге нашем

Самим собой, весёлым, остроумным,

Мечтательным и искренним он был.

Лишь нам одним он речью, чувства полной,

Передавал всю бешеную повесть

Младых годов, ряд пёстрых приключений

Бывалых дней и зреющие думы

текущия поры...

О! живо помню я тот грустный вечер,

Когда его мы вместе провожали,

Когда ему желали дружно мы

Счастливый путь, счастливейший возврат;

Как он тогда предчувствием невольным

Нас испугал! Как нехотя, как скорбно

Прощался он!.. Как верно сердце в нём

Недоброе, тоскуя, предвещало!

Откликнулась она на гибель Лермонтова и более ранним стихотворением (август 1841 г.) "Нашим будущим поэтам", с горькими строками о судьбе отечественных гениев:

Не просто, не в тиши, не мирною кончиной, –

Но преждевременно, противника рукой –

Поэты русские свершают жребий свой,

Не кончив песни лебединой.

Евдокии Ростопчиной мы обязаны объективным свидетельством, каким был Лермонтов в обществе, "в свете". В августе 1858 года она написала Александру Дюма, откликаясь на его просьбу, обстоятельное письмо. Он в ту пору путешествовал по России, побывал и на Кавказе, всюду слышал о Лермонтове, удивлялся всеобщей любви к его стихам и немало стихотворений перевёл на французский язык (подстрочники порой тут же создавали для него русские собеседники). С графиней Ростопчиной Александр Дюма был хорошо знаком по Парижу (в 1845–1847 годах она с семьёй путешествовала по Европе), потому и обратился именно к ней с просьбой рассказать о Лермонтове. Вот что она написала о последних месяцах пребывания Михаила Юрьевича в Петербурге в 1841 году:

"Отлично принятый в свете, любимый и балованный в кругу близких, он утром сочинял какие-нибудь прелестные стихи и приходил читать их нам вечером. Весёлое расположение духа проснулось в нём опять в этой дружественной обстановке, он придумывал какую-нибудь шутку или шалость, и мы проводили целые часы в весёлом смехе благодаря его неисчерпаемой весёлости".

Графиня Евдокия Петровна Ростопчина.

Портрет работы П.Федотова.

Масло. 1850-е годы

Как я уже говорила, Лермонтов никогда не позволял себе быть в обществе угрюмым, замкнутым, каким описал его И.С.Тургенев, на самом-то деле ни разу не встречавшийся с ним (я останавливалась на этом в рассказе о Сушковой). "Воспоминания" Тургенева о встречах с Лермонтовым – еще одно "литературное сочинение" плюс к рассказам Сушковой о стихах, якобы преподнесённых ей поэтом.

Вспомним теперь о Софье Карамзиной, которая увидела в Лермонтове преемника славы Пушкина, как только прочитала стихотворение "Смерть Поэта". Познакомилась она с Михаилом Юрьевичем в конце лета 1838 года в Царском Селе и с тех пор до конца его жизни оставалась преданнейшим его другом (а Лермонтов ценил друзей-женщин ничуть не меньше, чем друзей-мужчин: вспомним о Саше Верещагиной и Марии Лопухиной). Его друзьями были и братья Софьи.

София Николаевна Карамзина (1802–1856) – старшая дочь писателя и историка Николая Михайловича Карамзина (от первого брака). Ее мать очень рано скончалась, и заботливой матерью стала ей вторая жена отца, Екатерина Андреевна (урождённая Вяземская). Салон Карамзиных с двумя главными хозяйками – Екатериной Андреевной и Софьей (фрейлиной императрицы) – был любимым местом отдыха, как принято говорить, "цвета петербургской интеллигенции" – литераторов, музыкантов, художников. Лермонтов стал посещать этот гостеприимный салон с осени 1838 года.

София Николаевна Карамзина.

Литография Л.Вагнера. 1850-е годы

По наблюдениям общих знакомых, Софья была влюблена в Лермонтова. Упомяну здесь о печальном факте: в прощальный вечер в апреле 1841 года она подарила Мишелю кольцо-оберег, а он его уронил. Все кинулись искать, но так и не нашли. Грустное предзнаменование...

Лермонтов отвечал на влюблённость Софи чисто дружеской взаимностью. Переписывался с нею, как ранее с Сашей Верещагной и Марией Лопухиной. В 1841 году посвятил ей два стихотворения. Одно из них публикуется под условным названием "Из альбома С.Н.Карамзиной": "Любил и я в былые годы...". Второе – "Договор", с такой заключительной строфой:

В толпе друг друга мы узнали,

Сошлись и разойдёмся вновь.

Была без радостей любовь,

Разлука будет без печали.

Разумеется, "Договор" не имеет посвящения: это было бы слишком жестоко для адресата. Но всё его содержание является косвенным свидетельством того, что оно мысленно обращено к Софье. Во всяком случае, другого адресата из всех его знакомых дам найти невозможно.